Темные небеса. Андрей Столяров

движется песчаная буря, самум. Предполагается, что начнется она около девяти часов, достигнет максимума к десяти и продлится примерно до одиннадцати – одиннадцати тридцати. Никакой опасности нет, бодрым голосом заверяет слушателей Марина, принимаются все необходимые меры, однако в этот период выход из помещений категорически запрещен. Повторяю: выход из жилых корпусов категорически запрещен. Соответственно, плановый раунд переговоров, назначенный на десять утра, отменяется. О дальнейших изменениях в распорядке дня мы вас известим. Следите за информацией.

      Данный текст Марина повторяет аж девять раз – на девяти официальных языках, принятых в Центре. Я, как всегда, испытываю при этом приступ острого раздражения. Чертова политкорректность, достаточно было бы одного английского! Тем более что экстренную связь в помещениях отключить нельзя – приходится вот так почти каждый день выслушивать и совершенно излишний русский (у Марины здесь слабенький, но очень забавный акцент), и французский, который сливается для меня в сплошные сьер-сьюр-бьен, и немецкий, набитый костяными согласными, и китайский, и испанский, и арабский, и итальянский, и даже хинди (который, как мне объяснила та же Марина, на разговорном уровне практически не отличим от урду). Одно время пытались включить в список также банту и суахили, но единственная этническая африканка среди сотрудников Центра, то есть Дафна Делиб, ко всеобщему облегчению заявила, что не понимает ни того, ни другого.

      В общем, на итальянском я уже запираю свой номер, спускаюсь на первый этаж, где у нас находится ресторан, делаю перед дверями его глубокий вдох и, придав лицу выражение отчужденной задумчивости, вхожу внутрь.

      Этот психотерапевтический ритуал: вдох – выдох, отчуждение на лице – я исполняю теперь всякий раз, когда мне нужно куда-то идти. После того как три дня назад внезапно арестовали связистов с переговорного пункта (двое – арабы; третий, если не ошибаюсь, бербер), а затем, в тот же день, во второй половине его, пропал Юсеф, исчез, черт, бесследно, будто провалился в песок, отношение к нашей группе настороженное. Не то чтобы нас всех скопом подозревают, хотя исключить такое, разумеется, тоже нельзя, но уже третий день я чувствую на себе осторожные взгляды, улавливаю сдержанность в разговорах, слышу, возможно преувеличивая, быстрый шепоток за спиной. На нас словно появилось клеймо – выжженное тавро позора, которое ни смыть, ни стереть, ни скрыть: просвечивает сквозь любую одежду.

      Впрочем, сегодня, как я сразу же понимаю, оно гораздо бледнее. Все заслонил накатывающийся из пустыни самум. Наружные окна столовой уже прикрыты щитами, зажжен электрический свет, сочащийся неестественной желтизной. Голоса в нем сливаются в один неразборчивый гул. Но, продвигаясь с подносом вдоль длинной стойки раздачи, я с удивлением обнаруживаю, что обсуждается вовсе не внезапный песчаный шторм. Оказывается, я кое-что важное пропустил. Еще вечером, где-то около двадцати трех часов, лидер Народного исламского фронта «Аль-Хазгар», который