Отель на краю. Галина Валентиновна Тимошенко

за неделю совместного существования проявил себя приемлемым собеседником только пару-тройку раз – видимо, когда был совершенно трезвым и уже отошедшим от утреннего похмелья.

      На этом фоне Эйнштейн выглядел практически Сократом, общение с которым следовало поддерживать всеми усилиями, поэтому она сочла за лучшее промолчать.

      Не меньше получаса прошло в молчании. Потом Эйнштейн, неловко усмехаясь, спросил:

      – А ты как думаешь, он что-нибудь напишет? В конце концов, мы же до сих пор никогда ничего не спрашивали, только материли его на чем свет стоит…

      Ей страшно не хотелось отвечать. Ей вообще не хотелось ничего говорить, потому что за эти полчаса у нее все внутри как-то затихло и не то что бы успокоилось, но хотя бы замерло и перестало корчиться. Но она по дыханию Эйнштейна чувствовала (хотя что она могла чувствовать по его дыханию, если до него было не меньше полутора метров – и то в том случае, если он сидел у ближней к ее отсеку стены?!), как напряженно он ждет ее ответа.

      – Не знаю, – в конце концов бесстрастно произнесла она и ощутила волну острого разочарования, хлынувшую из отсека слева.

      Снова тишина.

      Солнце уже стояло довольно высоко, когда издали донесся шорох травы.

      Она услышала, что Эйнштейн в своем отсеке вскочил на ноги.

      Снаружи прозвучала вся обязательная мелодия шагов, и в отсек слева шлепнулся пакет.

      Впервые за все эти дни она не стала прислушиваться к шагам, двинувшимся в сторону ее отсека, потому что за левой стеной Эйнштейн точно так же впервые не разбирал пакет аккуратно, с деланым безразличием, как обычно, а с сумасшедшим нетерпением раскурочивал его, расшвыривая по сторонам все, что доставал: она просто-таки видела, как разлетаются по полу свертки, бутылки, огурцы, яйца…

      За стеной шелестнула торопливо разворачиваемая бумага, и она насторожилась.

      Наступила невыносимая пауза, во время которой пакет влетел и в ее отсек, но она не обратила на это никакого внимания.

      Наконец она не выдержала:

      – Ну что там?

      Прозвучал обычный язвительный смешок, и Эйнштейн с издевательской торжественностью произнес:

      – «Есть зачем». Представляешь?! Оказывается, есть зачем!

      Судя по донесшимся из его отсека звукам, он прошагал в сторону матраса, пиная ногами попадавшиеся ему по пути свертки, и обрушился в своем спальном углу.

      Она немного подождала и осторожно полюбопытствовала:

      – Эйнштейн, а ты вообще как выглядишь?

      – Это как-то изменит твою картину мира? – огрызнулся тот.

      Она всегда почему-то испытывала к Эйнштейну странную умиленную жалость, потому ответила ласково, не обращая внимания ни на что неважное:

      – Скорее расширит.

      – Невысокий, но красивый и невероятно обаятельный, – сердито ответил он.

      – Не расстраивайся. Во всяком случае, он вступил с нами в диалог.

      – А я не расстраиваюсь, я злюсь. Я думаю,