Панацея. Илья Тель

Перед завороженной публикой вырисовывались очертания величественной стены. Распахнулись врата ада.

      Зазвучал скорбный голос Матушкина.

      Я увожу к отверженным селеньям,

      Я увожу сквозь вековечный стон,

      Я увожу к погибшим поколеньям,

      Был правдою мой Зодчий вдохновлен:

      Я высшей силой, полнотой всезнанья

      И первую любовью сотворен.

      Древней меня лишь вечные созданья,

      И с вечностью прибуду наравне,

      Входящие, оставьте упованья.

      «Входящие, оставьте упованья», – повторил Матушкин. «Входящие, оставьте упованья»… Эти слова эхом разносились над Москвой и всей Россией.

      Страна переступила порог Преисподней.

      Душераздирающие вопли, крики, возгласы, стоны – незыблемое надрывное страдание было призвано развеять малейшие сомнения в назначении Того Места, куда вел Россию Матушкин.

      Каждый зритель находился на невидимой смотровой площадке во чреве потрясающего действа. Казалось, на гигантской трехмерной сцене идет грандиозная постановка, в которой настоящие живые актеры проживают свою участь, несут свой крест. Их тьмы, и тьмы, и тьмы… Нескончаемым потоком несутся они Туда, полноводной бурлящей рекой проплывают их лица, искаженные гримасами ужаса и боли.

      Матушкин поднял руку. В людском море, напоминавшим оазис в океане бескрайнего бедствия, воцарилась гробовая тишина. Верховный правитель декламировал:

      Там вздохи, плач и исступленный крик

      Во тьме беззвездной были так велики,

      Что поначалу я в слезах поник.

      Обрывки всех наречий, ропот дикий,

      Слова, в которых боль, и гнев, и страх,

      Плесканье рук, и жалобы, и всклики

      Сливались в гул, без времени, в веках,

      Кружащийся во тьме неозаренной,

      Как бурным вихрем возмущенный прах.

      Несметная армия обнаженных тел, подстегиваемая вихрем крутящейся пыли, бежала, преследуемая полчищами слепней, шершней и ос, заполонивших воздух. Летающая нечисть непрерывно вонзала свои жала в уши, ноздри, глаза, губы и ротовые полости приговоренных. Обильно стекавшую кровь и содержимое глазниц сладострастно поглощали скопища мерзких червей, кишевших под ногами.

      Продержавшись какое-то время «на плаву», узник все больше и больше вяз в червивом месиве и, в конце концов, тонул в зловонном склизком болоте, чтобы затем, словно из катапульты, быть извергнутым на поверхность и продолжить бег, сопровождаемый гадкими страданиями.

      Чаща тел, вопящие от боли лица – страшное всецелое мучение, помноженные на самое страшное, – пронзительное понимание необратимости и бесконечности происходящего.

      И смертный час для них недостижим,

      И эта жизнь настолько нестерпима,

      Что все другое было б легче им.

      Матушкин закрыл глаза и повторил:

      И смертный