.

по делу. И, сказать по правде, Рома был даже рад этой паузе, потому как его стало тяготить в последнее время Кирино превосходство, назидательство во всем, в любых спектрах его жизни. Он сократил его степень свободы до минимума. Рома бы даже и продлил эту паузу на подольше, а может и совсем ушел бы от него…

      Он нарисовал четкие контуры на глазах и посмотрел в большое зеркало, сравнивая их между собой. Эта пугающая мысль в ту ночь впервые закралась ему в голову и крепко засела там. Пугала она своей осознанностью, определенностью. Он абсолютно четко понял, что больше не хочет жить под гнетом постоянного контроля, неусыпного надзора. Кому звонил, куда ходил, где был, что делал… это начинало сводить с ума! Каждый шаг, любое действие – все находилось под пристальным наблюдением! С другой стороны, Рома и не знает другой жизни…

      Больше десяти лет они живут вместе, как пара. Роме тогда еще и двадцати не было. Тогда, в ту далекую пору, ему даже нравилось такое отношение. Он реально кайф ловил, потому что думал, что так Кира проявляет свою любовь и заботу. Этот взрослый серьезный дядька заботиться о нем, мальце – как тут не одуреть от счастья? Время шло, такое отношение усугублялось, спрос за его действия усиливался, меры пресекания его вольностям ужесточались и Рома понял, что такое поведение диктуется не добрыми побуждениями. Это черная безосновательная ревность, смешанная с признаками параноидной шизофрении.

      Он стал подчеркивать и выделять глаза светлыми тенями и блестками. Самое ужасное заключалось в том, что Рома не знал, как от него уйти, а, главное, куда? Этот так просто не отпустит, Рома его знает, как облупленного. Будет клясться на могиле матери, что исправится и после перемирия и некоторого затишья все начнется по новой. Да и сам Рома не представлял, как будет жить без него, ведь он не знает иной жизни. Других отношений, другого общения… он не умеет жить по-другому.

      – Зайка, долго ты еще будешь на меня дуться? – прервал его мысли мягкий голос Киры.

      – Я дуюсь? – Рома поднял еще выше только что нарисованную, высоко изогнутую бровь. Имея от природы прямые, как палки, брови, ему приходилось всячески ухищряться, чтобы придать им женственные изгибы. Кира много раз настаивал удалить эту растительность лазером и придать долгоиграющим татуажем более утонченные и изогнутые очертания бровей. Рома не соглашался. Кое-как отстоял право хотя бы эту часть растительности на своем теле оставить нетронутой.

      – Ну, не я же, – дал отпор Кира и тут же смягчился, – я готов принять тебя в свои объятия, в свою постель, как и прежде, но ты холоден со мной. Неужели все из-за дурацкого лосьона?

      – Дело не в нем, и ты это прекрасно знаешь. Дело в твоем отношении ко мне. Ты даже не спросил, хочу ли я этого! Просто взял и сделал по-своему!

      – Но, пупсик, раньше тебя устраивал такой подход, – деланно удивился тот.

      – Когда раньше? Когда мне было восемнадцать? Я вырос, Кира. Ты сам меня вырастил, и я больше не нуждаюсь в твоей гипер опеке! Меня раздражает твое пренебрежительное отношение ко мне, как к личности! Ты ни во что меня не ставишь! Мое мнение для