Где-то гремит война. Виктор Астафьев

Илюха, нельзя. Строго-настрого фершала запретили.

      – А ты трескаешь! – укорил мальчишка старика и подал ему неумело склеенную цигарку.

      Дядя Роман мучительно скособочился, наклонился к огню, достал сучок и прикурил от него.

      – Слаб я, Илюха, ой слаб, – сокрушался старик. – При виде его, проклятого, и особливо при запахе все у меня поджилки задрожат, истома какая-то пойдет по телу и внутри жжение получится. Словом, полное затемнение рассудка… – Дядя Роман сплюнул тягучую слюну, утерся ладонью и продолжал тем же ровным, бесстрастным голосом: – Скажи вот ты мне сейчас: выпей, дядя Роман, и через час помрешь – и я выпью, потому как вся нутренность моя уже не в моей власти…

      Илька слушал старика, насупившись. Он снял с таганка чайник, сыпанул в него пригоршню заварки, сходил в барак, принес слипшиеся леденцы, которыми угостила его Феша, и опять же голосом недовольной, но все-таки сострадательной хозяйки, понимающей до тонкостей все эти похмельные дела, буркнул:

      – Попей чаю с конфетками, может, полегчает. Я его крепко заварил.

      – Чаек – это хорошо, – согласился старик. – А конфетки ни к чему, конфетки ты сам мусоль. – Дядя Роман отхлебнул дрожащими губами из кружки и мечтательно молвил: – Мне бы сейчас, Илюха, хоть бы пару глотков на опохмелку, и я вмиг бы человеком стал.

      Илька задумался. Ничего не сказав, отправился в барак, перебрал все пустые бутылки, но в них даже капли не осталось. Тогда мальчишка заглянул в банку, куда вчера выплеснул вино. Дождь наполнил ее до краев. Но из банки все-таки пахло водкой. Боясь обидеть старика или оскорбить, Илька несмело сказал, протягивая банку:

      – Может, через тряпочку процедишь?

      Ноздри у дяди Романа затрепетали.

      – Ну-ка, ну-ка, чего у тебя там?

      Дядя Роман заглянул в банку, небрежно побросал над ней крестики:

      – Вот и все! Вот она, зараза-то, и улетучилась. Исусик говорит, что крест даже чертей запросто отпугивает. Да и апостол Павел в свое время изрек: входящее в уста не оскверняет, а только выходящее из уст. А апостол не чета нашему Исусику! В больших чинах, он уж зря трепаться не станет!

      – Ты, поди, оттого и не матершинничаешь?

      – А? Да нет, не оттого. Зачем обзаводиться еще одной худой привычкой, коли их и без того многовато. – С этими словами дядя Роман глотнул из банки и яростно крякнул: – Ожило, Красно Солнышко, ожило! Восходит оно на небеси…

      Ильку мутило.

      – А ну, парень, дай-ка мне какую-нибудь тряпицу. Бог, он, конечно, глазастый, но за каждой тварью не усмотрит. Иная тварь меж зубов в утробу проскочит, тем паче, что зубов у меня нет, то есть никаких преградительных застав…

      Старик сквозь грязный платок дососал из банки остатки, поплевал, закурил, уже сам свернув цигарку, и внезапно встретился с брезгливым взглядом мальчика.

      Дядя Роман как-то сразу приутих и после продолжительного молчания заговорил:

      – Подлай я старикашка, Илюха! Подлай!

      Мальчик не отозвался: он как раз подсаливал суп и принялся крошить на дощечке лук.

      – Подлай, подлай. Размотал