Хатынская повесть. Алесь Адамович

окопчиков-могил осели, их затянуло вереском, как маскировочной сеткой. Федька сел под куст, закурил.

      Я стал перед ним с лопатами, готовый попросить: «Лучше не надо!»

      – Ну? – спросил он хмуро.

      Я не понял.

      – Нанял ты меня? Арбайтен!

      Я, наверное, покраснел.

      – Дай! – он вырвал из рук лопату. – У покойника зубы не болят!

      Желтый влажный песок, яркий, как свежая кровь, постепенно окружает нас, а мы все погружаемся в землю. Я вдруг выскочил наверх: показалось, что земля уходит, скользко поползла под босыми пятками.

      – За водичкой побежал? – презрительно кричит Федька.

      – Тесно… вдвоем, – поясняю, давясь липкой слюной. Что-то черное выбросил Федька на желтый песок: как горелая бумага.

      – Немецкий… пуговицы немецкие… Нет тут ни черта!

      – Почему? – принуждаю себя интересоваться, хотя мне одного теперь хочется: уйти, убежать. Такое чувство, будто потерял что-то навсегда.

      Как хозяйка картошку в ведре, Федька сечет лопатой в яме, отыскивая металлический звук.

      – Я же говорю! В ихних не бывает, проверено. Своих они закапывали без оружия.

      Деревянный какой-то звук громом отдается в моей черепной коробке. Федька взглянул на мое лицо.

      – Помощничек! А ну засыпай! Нанял?

      Отошел в сторонку и лег с закрытыми глазами, а я стал сыпать уже подсохший песок в яму.

      Лишь в третьей яме лопата (не его, моя) звякнула. И тут я забыл про все.

      Винтовка лежит на свежем песке, а мы стоим над ней. Металл от ржавчины желтый, как весенний курослеп, а дерево до угольной черноты напитано запахом и сыростью смерти.

      – Бачишь, кум, солнце! – кричу я.

      С этой винтовкой я и попросился к косачевцам. (Брезентовый ремень пришлось сменить.)

      Начал не с мамы, зная, как ей трудно такое решать, а прямо с дела. Два раза ходили (и Федька с нами) телеграфные столбы спиливать. Знакомым ребятам-косачевцам за то, что брали нас с собой, заплатили патронами. И это было у Федьки припрятано. Но Федьку снова мучила зависть:

      – Хорошо тебе, у тебя батьки нету.

      Но у меня была мама. Собрался с духом, призвал всю свою закоренелую безбоязненность двоечника и сообщил маме, что сын ее – партизан.

      Сестрички мои, семилетние близнята, рассматривали внезапно объявившегося в их семье партизана с восторженным и жалеющим ожиданием: сейчас он будет плакать. Мама наша на ремень и даже на палку скорая. Потом сама плачет, но раньше поревешь ты.

      На этот раз первая заплакала она. Тихо, беспомощно, глянув почему-то на плоские, как блюдечки, мордочки близнят, окинув взглядом стены, углы хаты, точно тут же надо убегать, все бросать.

      Ушла на кухню, не проронив ни слова. Что-то делала там возле печки и плакала, а мы шепотом разговаривали.

      – А тебе коня дадут?

      – Сам добуду. У косачевцев сами все добывают.

      – И нас покатаешь? Огород наш засеешь? А то мамке тяжко будет.

      – Приеду и сделаю. Теперь вы – партизанская семья.

      – Мамка