Хатынская повесть. Алесь Адамович

Глашина рука! Испуганная и твердая. Сидит рядом со мной, очень прямая, напрягшись, я и не вижу, а знаю.

      Такой же он громадный, сильный? Голос, во всяком случае, тот же.

      Мне всегда хотелось понять: замечает он сам или не замечает эту свою постоянную иронию, порой, казалось, непроизвольную?

      – Я ему прямо сказать могу! – голос откуда-то сзади. – Мы его, примачка, из-за печки вытащили, в партизаны силой приволокли, а теперь…

      О ком это? И чей голос? Нервный, вспыльчивый. Хлопцы уже подзаводят человека, это у нас всегда умели.

      – Секретарша не пустит.

      – А ты по телефону ему. Верно, Зуенок? Или телеграммой.

      Конечно же, это он, Зуенок. Наш главный хранитель партизанской геральдики. Зуенок всегда помнил, и очень точно, кто в каком году и даже в каком месяце пришел в партизаны. И кто какого уважения заслуживает. Всю семью Зуенка немцы выбили еще в сорок первом, когда он ушел в лес. Именно по его длинным и настойчивым письмам поставлены многие наши памятники. И этот, который мы едем открывать. Я впервые еду: когда мог, глаза были, встречи такие еще не практиковались. А Зуенку так даже доставалось за попытки собрать нас: «Какие такие встречи? Кому это нужно?»

      – До ночи ползти будем с такой ездой! Я на своем хозвзводовском быстрее поспевал.

      – О, дед наш к самолетам привык!

      Заехать заодно и в Хатынь, хотя это совсем не по дороге в партизанские края наши, – тоже инициатива Зуенка. Для меня это особенно важно – побывать в Хатыни. Хотя что я там увижу? Увижу не то, что там сейчас, а что было. Что оно такое, наши Хатыни, я знаю. Это я знаю…

      А хозвзводовский дед все беспокоится, поспеем ли в оба конца, не опоздаем ли. Сколько ему? Стариком он и тогда нам казался. Говорит, как горячую бульбочку ест: сипит, дует, крякает за каждым словом. И неуверенный смешок хлопотливого и добродушного крестьянина. Как-то сумел, собрал Зуенок всех нас, и городских и с района, в этот автобус.

      – Ничего, – отзывается кто-то (кажется, Рыжий), – больше нас ждали.

      У Рыжего даже ирония обнаружилась в голосе. Послевоенная, наверное. Раньше все над ним подшучивали, а он только посапывал облупившимся носом да обещал: «Вот как двину левой!»

      – А какой хоть памятник, а, Зуенок? – спрашивают с заднего сиденья.

      – Курган, школьники насыпали.

      – А какой бы ты хотел себе? – кричит Костя-начштаба.

      – Я что-то не подумал про это, когда ходили – помните? – по горящему болоту. Как на веревке ходили по кругу.

      Мельтешат лица в моей памяти, тасуются, и ни одно не накладывается на этот голос с тихим покашливанием.

      – Ребяткам все одно теперь. (Дед.)

      – Все, да не все! (Стомма)

      – Под таким, как в прошлом году, я не лег бы.

      – Зуенок, учти пожелания! (Костя-начштаба)

      – Нет, а помните Чертово Колено, как ходили по кругу по дымному болоту? Рассказываешь – не верят люди!

      Кто это горелое болото, Чертово Колено, вспоминает? Голос с таким знакомым, ласково-хитрым покашливанием. Ведмедь, он?..

      Ну