Уголок старой Москвы. Влас Дорошевич

я увидел портрет очень пожилого человека и подпись:

      «Вейхель. Скончался такого-то числа».

      Как? Умер Вейхель?

      Осыпается дерево моей жизни.

      Но неужели он был так стар?

      Я заглянул в зеркало.

      Печальная пора…

      Когда зеркало говорит вам, как часы:

      – Времени много.

      С Вейхелем ушел один из последних «деятелей»:

      – Секретаревского и Немчиновского театров. Где были такие театры?

      В Москве.

      Вам, молодые люди 30—35 лет, эти имена не говорят ничего. А вашим отцам они стоили много единиц по географии, по алгебре, по латыни и по греческому.

      Это были любительские театры. Правда, очень маленькие. Театры-табакерки. Но настоящие театры!

      С партером, с ложами, с ярусами, даже с галеркой, с оркестром, с пыльными кулисами, с уборными.

      Секретаревский помещался на Кисловке, Немчиновский – на Поварской.

      Это были, вероятно, когда-то, при крепостном праве, домашние театры господ Секретаревых, господ Немчиновых.

      Теперь они сдавались под любительские спектакли – что-то рублей за семьдесят пять, за сто, с правом устроить две репетиции.

      Только две!

      Остальные устраивались по домам.

      Потому что, – вы понимаете, – тут главное дело было, конечно, в репетициях.

      Тогда Москва была полна любительскими кружками.

      Публики не было. Все были актерами. Все играли!

      В каждой гимназии было по нескольку любительских кружков.

      Мы учились больше в Секретаревке и Немчиновке, чем в гимназии.

      Роли распределялись:

      – По особенностям дарования. Но и по тому:

      – Кто сколько мог продать билетов.

      И часто «старому актеру» пятого класса:

      – Урожденному Расплюеву, предлагали сыграть маленькую роль купчика:

      – «Прикажите получить, Михайло Васильевич!» Потому что Чулков Сергей мог продать билетов:

      – На целых пятьдесят рублей!

      – Но какой же он Расплюев, – плакал Иванов Павел, – когда я рожден Расплюевым? Вы понимаете: рожден! Моя коронная роль!

      – Но для искусства, Иванов! Спектакль не состоится! Для святого искусства!

      – Для искусства?.. Для искусства наш брат, актер, на все согласен! Идет! Тогда гремел Андреев-Бурлак и волновал молодой Иванов-Козельский. У Бурлака была толстая нижняя губа, он пришепетывал.

      И все комики во всех гимназиях, – а какой гимназист тогда не был комиком! – все комики ходили с оттопыренной нижней губой. Кусали ее, чтоб:

      – Потолще была, проклятая!

      И отвечали по географии, пришепетывая:

      – Жанжибаршкий берег. Настоящие Бурлаки!

      А любовники, бреясь, – изобретательные парикмахеры находили, что у них брить, – испуганно говорили:

      – Вот здесь, на родинке, волосы. Вы их, пожалуйста, не брейте! Избави вас Бог, не брейте!

      У «Митрофана Трофимовича» была около подбородка родинка, которую он не решался брить.

      – Правда, я похож на Козельского? И сейчас, Боже, Боже, сколько Бурлаков, сколько Козельских встречаю я по Москве!

      Вот по коридору гражданского отделения суда бежит с измызганным портфелем под мышкой полысевший присяжный поверенный.

      А, писарь из пьесы «На пороге к делу»!

      – «Не человек, а чистая кукла!»

      По улице бредет солидный господин с сыном, бородатым студентом. А помните, как мы с вами ходили в Преображенский дом для умалишенных, готовясь читать «Записки сумасшедшего»:

      – Как Бурлак.

      И в трактир на Дьяковке:

      – Наблюдать народные типы для «Не так живи, как хочется». Как-то в день какой-то паники я посетил московскую биржу. И здесь Борис из «Грозы» метался, крича:

      – Масло! Масло! Продаю масло! Кто покупает масло?

      Это для вас в Москве доктора, адвокаты, учителя, биржевые зайцы.

      Для меня все Бурлаки, Бурлаки, Ивановы-Козельские.

      Здесь, в этих маленьких театрах, Секретаревке и Немчиновке, как в комнате, на окне, под стаканом, пустили свои первые ростки растения, которые потом, пересаженные на настоящий театр, расцвели пышными и большими Цветущими кустами.

      Здесь играл корнет Сумского гусарского полка Пашенный.

      Являясь на репетиции в красных рейтузах, в голубом мундире с серебряными шнурами.

      Он щелкал шпорами и застенчиво кланялся на все стороны, когда его со всех сторон хвалили, особенно дамы:

      – Превосходно, Николай Петрович! Превосходно! Потом это был:

      – Рощин-Инсаров.

      Здесь начал свою артистическую деятельность мой:

      – Учитель чистописания и рисования Артемьев.

      Потом