Гнедич. Мария Рыбакова

бросил бы ее к ногам женщины,

      пусть даже падшей; ибо он не ищет бессмертья —

      а только: отдать себя, всего, каждую каплю

      своей ненужной жизни, каждую пору

      лица, обезображенного болезнью,

      каждый мускул еще молодого тела, —

      отдать, потому что он помнит:

      зерно, упав в землю, должно умереть,

      иначе будет бесплодно;

      это единственное, что он понял —

      всего себя, без остатка, отдать

      почве, которая только

      согласится принять его.)

      Когда не мог заснуть, он вспоминал,

      как учил греческий алфавит —

      буквы, похожие на петельки и крючочки.

      (Батюшков говорил, что читал у одного шведа:

      ангелы на том свете пишут крючочками.

      Гнедич рассмеялся: это же греческий!

      Наверно, ты прав, согласился друг,

      но я всегда думал, что на небесах

      говорят по-латыни —

      на языке бессмертья и власти,

      а не на греческом, шелестящем,

      как сухие листья, – их обрывает ветер

      и несет в закоулки, развеивает,

      как наши смертные души.

      Батюшков писал: давайте веселиться.

      На самом деле ему хотелось бессмертья,

      хотелось вечности; поговаривали,

      что от этого и заболел.)

      У греческих букв почти нет углов,

      они переплетаются, и выводить их

      одно удовольствие:

      Альфа, бета и гамма, дельта, ипсилон, зита, ита,

      фита и йота, каппа, лямбда,

      мю, ню, кси, омикрон, пи,

      ро, сигма, тау и юпсилон,

      фи, как восклицанье дамы,

      хи, как смешок чиновника,

      пси, страннейшая буква,

      омега, последняя, в которой все, —

      но он так и не может заснуть,

      перебирает в уме героинь «Илиады»:

      Агадама, Агава (кажется, нереида),

      Аглая, Айгиалея,

      Аита – нет, Аита должна быть лошадь,

      Алкиона – нет, это, кажется, чайка,

      Алфея и Амафея,

      Амфинома и Андромаха,

      Астиоха, Астиохея,

      Брисеида, Галатея, Главка,

      Динамена, Дорида, Дота,

      Ианейра, Ифианасса,

      Ифида – у них у всех

      лицо Семеновой.

      Он знает, что если позволит

      мечте об этом теле окутать себя в постели,

      то заснет мгновенно,

      как младенец под колыбельную матери, —

      но он не хочет усыплять себя ложью

      и продолжает считать,

      теперь уже тех, кого ему довелось увидеть.

      Вот почему-то на родине в Малороссии

      людей было много даже в деревне,

      а столичный город такой большой —

      но людей никого,

      так что находят сомнения,

      существуешь ли ты на самом деле,

      если никто тебе не кричит: погоди, барчонок,

      если никто не вспоминает

      твоих покойных родителей.

      За селом сразу шли овраги

      и в оврагах был лес,

      но когда-то там были другие села,

      старые стены и пепелища.

      Один раз мальцы