Гнездо фениксов. Стасия Полецкая

оими концами в вечность. Пробки, рост цен на бензин, дорожные катастрофы – все эти бедствия были оставлены за порогом саморазложившегося двадцать первого века. Двадцать второй век учёные теперь называют «золотым». Двадцать третий снова вверг человечество в эру огня и камня.

      Одинокая машина летела по ленте трассы. Машин стало так мало, что никто больше и не думал вспоминать ПДД. Заброшенные посты дорожного патруля провожали одинокого странника тоскливыми взглядами выбитых окон. Заброшенные кафе, заброшенные гостиницы, заброшенные магазины и здания мэрий – от этого нового мира веяло холодом могилы, и водитель, поёжившись, сделал радио громче. На переднем стекле автомобиля разверзалась красная пасть заката, и водитель чувствовал себя Маленьким Принцем, смотрящим Вселенной в глаза с нескольких квадратных метров своей личной планеты.

      «Ты скоро будешь?» – требовательно спросил пейджер. Водитель выключил его и бросил на заднее сиденье. «Скоро, скоро», – пробормотал он в пустоту и нажал на газ. Водитель вёл машину левой рукой, а в правой у него была початая банка пива. С некоторых пор его стали упрекать в тихом алкоголизме, хотя водитель прекрасно знал, что это совсем не так.

      Наконец, спустя тысячу пустых километров, за окном машины мелькнула пара зажжённых окон. Надпись «Кафе» на широкой крыше и громкая музыка, сигнальным огнём разносившаяся по округе, приятно контрастировала с всеобщей тишиной и с унылой полуразрушенной башней, оставшейся ещё со времён не то князей, не то графов. «Подожди меня», – шепнул водитель, склонившись над рулём. Как и все немногочисленные обитатели двадцать третьего века, он был суеверен, и относился к машине, как средневековый рыцарь к коню. У машины было имя – «Мадлена», у неё был день рождения двадцатого мая, и водитель любил её больше, чем женщину, бок о бок с которой засыпал каждый вечер.

      – Жди меня, красавица, – прошептал водитель, любовно поглаживая «Мадлену» по капоту, и, в последний раз оглянувшись на неё, зашагал к кафе, прорубая себе путь через тропические заросли травы. Травы в отместку жестоко хлестали его по лицу мокрыми после дождя шапками. Казалось, мир, как обиженная кошка, затаился, и говорил каждым своим движением: «Ты здесь больше не хозяин, человек. Ты здесь не хозяин. Теперь ты – исчезающий вид».

      У двери кафе водитель ненадолго остановился и, взявшись за ручку, прикоснулся головой к шершавой влаге дерева. «Зачем я сюда иду? Зачем я сюда иду? О Боже, зачем же? Ах, да. Конечно. Напиться». Правая рука водителя скользнула по груди, отыскивая на ней цепочку. Пальцы крепко сжали маленький круглый циферблат и поднесли его к губам.

      – Время – мой единственный бог, – прошептал водитель, поглаживая пальцами прохладное стекло. – Бог, достойный нашего века – бессмысленный и беспощадный… Я оступился, и Время отвернулось от меня.

      Только теперь водитель почувствовал, что его ноги так устали, что почти не слушаются его, как будто он позаимствовал их у другого человека. Тёплый масляный свет лампы лился прямо в душу.

      – Черкешин! – крикнул, приветствуя водителя, голос из-за барной стойки. Черкешин кивнул и, не говоря ни слова больше, сел на стул у окна и привалился плечом к стене. Два человека впервые за прошедшие дни были рядом. Два человека встретились, как два блуждающих огонька в море тьмы.

      I

      I

      – Вернув к жизни все трудности былых веков, – кисло заметил Михаил Черкешин, подливая себе вина в стоявший на столе бокал. Он находился в той стадии опьянения, когда красноречие достигает своего пика. Затем обычно наступает стадия полной потери способности членораздельно говорить. – Вернув к жизни все проблемы былых веков, мы, то есть человечество, победили всего одну – перенаселение… Теперь мы ищем друг друга, как атомы в космосе, но не находим. Кто мы? Крысы, мародёры, разгромленная армия, скитающаяся по полю битвы и подбирающая трофеи за нашими предками…

      – На твоём месте, – с иронией отозвался из-за барной стойки тот самый голос, который в конце прошлой главы позвал Черкешина по имени, – я бы молчал про крыс.

      Черкешин с досадой дёрнул плечом.

      – Намёки, да? – спросил он, с обидой в затуманенных глазах глядя на человека, стоявшего за барной стойкой. – С этим покончено… Меня настиг пятый всадник Апокалипсиса наших времён – безработица.

      – Тебя? – голос, обитающий за барной стойкой, удивился до такой степени, то наконец обрёл физическую форму и, подойдя к Черкешину, сел рядом с ним. – Подожди… Повтори ещё раз. Ты – и безработица? Тебя что – уволили из «Куросио»?

      Черкешин уныло кивнул двум фигурам в висевшем напротив него зеркале. Один из незнакомцев был молодым человеком лет двадцати пяти, с каштановыми волосами, в коричневом пиджаке с нашивками, похожими на погоны на мундире военного. Циферблат-талисман, высунувшийся из-под рубашки, маятником качался у него на груди. Зал кафе тоже качался, и Черкешин уже не мог определить – себя ли он видит в зеркале, или кого-то другого.

      – Дай-ка его сюда, – сказала вторая фигура из зеркала и, сняв у Черкешина циферблат с шеи, осторожно положила его на стол. – Разобьёшь, а ведь это единственное, что осталось тебе от родителей.

      – Мне