Луна и грош. Узорный покров. Уильям Сомерсет Моэм

минуту я раздумывал. Ответ был темен, и все же мне показалось, что я смутно прозреваю его смысл.

      – Вы счастливы? – спросил я.

      – Да.

      Я молчал и задумчиво смотрел на него. Он выдержал мой взгляд, но потом сардонический огонек зажегся у него в глазах.

      – Плохо мое дело, вы, кажется, осуждаете меня?

      – Ерунда, – отрезал я, – нельзя осуждать боа констриктора; напротив, его психика, несомненно, возбуждает интерес.

      – Значит, вы интересуетесь мною чисто профессионально?

      – Да, чисто профессионально.

      – Что ж, вам и нельзя меня осуждать. Сами не бог весть что!

      – Может быть, потому-то вы и чувствуете себя со мною непринужденно, – отпарировал я.

      Он сухо улыбнулся, но ничего не сказал. Жаль, что я не умею описать его улыбку. Ее нельзя было назвать приятной, но она озарила его лицо, придала ему иное выражение, не хмурое, как обычно, а лукаво-злорадное. Это была неторопливая улыбка, начинавшаяся, а может быть, и кончавшаяся в уголках глаз; очень чувственная, не жестокая, но и не добрая, а какая-то нечеловеческая, словно то ухмылялся сатир. Эта улыбка и заставила меня спросить:

      – И вы ни разу не были влюблены здесь, в Париже?

      – У меня не было времени на такую чепуху. Жизнь – короткая штука, и на искусство и на любовь ее не хватит.

      – Вы не похожи на анахорета.

      – Все это мне противно.

      – Плохо придуман человек.

      – Почему вы смеетесь надо мной?

      – Потому что я вам не верю.

      – В таком случае вы осел.

      Я молчал, испытующе глядя на него.

      – Какой вам смысл меня дурачить? – сказал я наконец.

      – Не понимаю.

      Я улыбнулся.

      – Сейчас объясню. Вот вы месяцами ни о чем таком не думаете и убеждаете себя, что с этим покончено раз и навсегда. Вы наслаждаетесь свободой и уверены, что теперь ваша душа принадлежит только вам. Вам кажется, что головой вы касаетесь звезд. А затем вы вдруг чувствуете, что больше вам не выдержать такой жизни, и замечаете, что ноги ваши все время топтались в грязи. И вас уже тянет вываляться в ней. Вы встречаете женщину вульгарную, низкопробную, полуживотное, в которой воплощен весь ужас пола, и бросаетесь на нее, как дикий зверь. Вы упиваетесь ею, покуда ярость не ослепит вас.

      Он смотрел на меня, и ни один мускул не дрогнул в его лице. Я не опускал глаз под его взглядом и говорил очень медленно.

      – И вот еще что: как это ни странно, но, когда все пройдет, вы вдруг чувствуете себя необычайно чистым, имматериальным. Вы как бестелесный дух, и кажется, вот-вот коснетесь красоты, словно красота осязаема. Вам чудится, что вы слились с ветерком, с деревьями, на которых набухли почки, с радужными водами реки. Вы как бог. А можете вы объяснить – почему?

      Он не сводил с меня глаз, покуда я не кончил, и тогда отвернулся. Странное выражение застыло на его лице. «Такое лицо, – подумалось мне, – должно быть у человека, умершего под пытками». Стрикленд молчал. Я понял, что наша беседа окончена.

      Глава двадцать вторая

      Обосновавшись