Детство. Максим Горький

всегда говорил мне про отца:

      – Большого сердца был муж, дружок мой, Максим Савватеич…

      Бабушка вздыхала, поддакивая:

      – Да, господне дитя…

      Всё было страшно интересно, всё держало меня в напряжении, и от всего просачивалась в сердце какая-то тихая, неутомляющая грусть. И грусть и радость жили в людях рядом, нераздельно почти, заменяя одна другую с неуловимой, непонятной быстротой.

      Однажды дядя Яков, не очень пьяный, начал рвать на себе рубаху, яростно дергать себя за кудри, за редкие белесые усы, за нос и отвисшую губу.

      – Что это такое, что? – выл он, обливаясь слезами. – Зачем это?

      Бил себя по щекам, по лбу, в грудь и рыдал:

      – Негодяй и подлец, разбитая душа!

      Григорий рычал:

      – Ага-а! То-то вот!..

      А бабушка, тоже нетрезвая, уговаривала сына, ловя его руки:

      – Полно, Яша, господь знает, чему учит!

      Выпивши, она становилась еще лучше: темные ее глаза, улыбаясь, изливали на всех греющий душу свет, и, обмахивая платком разгоревшееся лицо, она певуче говорила:

      – Господи, господи! Как хорошо всё! Нет, вы глядите, как хорошо-то всё!

      Это был крик ее сердца, лозунг всей жизни.

      Меня очень поразили слезы и крики беззаботного дяди. Я спросил бабушку, отчего он плакал и ругал и бил себя.

      – Всё бы тебе знать! – неохотно, против обыкновения, сказала она. – Погоди, рано тебе торкаться в эти дела…

      Это еще более возбудило мое любопытство. Я пошел в мастерскую и привязался к Ивану, но и он не хотел ответить мне, смеялся тихонько, искоса поглядывая на мастера, и, выталкивая меня из мастерской, кричал:

      – Отстань, отойди! Вот я тебя в котел спущу, выкрашу!

      Мастер, стоя пред широкой низенькой печью, со вмазанными в нее тремя котлами, помешивал в них длинной черной мешалкой и, вынимая ее, смотрел, как стекают с конца цветные капли. Жарко горел огонь, отражаясь на подоле кожаного передника, пестрого, как риза попа. Шипела в котлах окрашенная вода, едкий пар густым облаком тянулся к двери, по двору носился сухой поземок.

      Мастер взглянул на меня из-под очков мутными, красными глазами и грубо сказал Ивану:

      – Дров! Али не видишь?

      А когда Цыганок выбежал на двор, Григорий, присев на куль сандала, поманил меня к себе:

      – Подь сюда!

      Посадил на колени и, уткнувшись теплой, мягкой бородой в щеку мне, памятно рассказал:

      – Дядя твой жену насмерть забил, замучил, а теперь его совесть дергает, – понял? Тебе всё надо понимать, гляди, а то пропадешь!

      С Григорием – просто, как с бабушкой, но жутко, и кажется, что он из-под очков видит всё насквозь.

      – Как забил? – говорит он, не торопясь. – А так: ляжет спать с ней, накроет ее одеялом с головою и тискает, бьет. Зачем? А он, поди, и сам не знает.

      И, не обращая внимания на Ивана, который, возвратясь с охапкой дров, сидит на корточках перед огнем, грея руки, мастер продолжает внушительно:

      – Может, за то бил, что была она лучше его, а ему завидно. Каширины, брат, хорошего не любят, они ему завидуют, а принять