Война и язык. Владимир Маяковский

проложенной бельгийскими дочерьми, о матери, «вплакавшейся в орущих о побитом неприятеле?» Речь политического борца может быть теперь только одна: «Не важны страдания одного человека, когда выковывается свободная судьба государств». Для поэта же и слезы и даже бессилие могут петь и молодость и всё, что необходимо сегодняшнему дню. Для поэта важно не что, а как. Есть слезы и слезы.

      Андреев говорит, что есть слезы, от которых только «краснеет лицо и намокает платочек», а есть и такие, которые «выжигают города, и дикие звери даже разбегаются» от них. Если и пролиты в наших стихах, то только эти, последние слезы. Мы считаем за стариков людей, пишущих не в нашем лагере, не потому, что они не выкрикивают кличей, соответствующих духу времени – этого у них много – а потому, что творят их старческими, притуплёнными нервами.

      Они могут только описывать: «Бросали польки хризантемы ротам русских радостных солдат», – это не горение творящего художника, а хладнокровная, бесчувственная запись немки-стенографистки. А рядом разве не образ жгучей печали, скорбная, ждущая Варшава, с расплакавшимся на шее, обагренным ранами заката, вечером?

      Разве не вечный призыв к мести убийцам сказка о вплетенной в брабантские кружева печали, которая в волнах бальных платьев разнесется по всей Европе.

      Но печаль молодого только потому самая скорбная из печалей, что гроза его самая громовая из гроз!

      Возьмите боевые кличи нашего Хлебникова, разве это не славословие мощи, гордости и побед.

      Вот:

      От Грюнвальда я: истуканы,

      С белым пером на темени,

      В рубахах белых великаны

      Бились с рожденным на Немане.

      От Коссова я: дружины свой бег

      Правят победно на трупах.

      Я и колол, и резал, и сек

      Павших от ужаса, глупых!

      Тот же К. Большаков в стихе «Дифирамб войне» прославляет гром пушек:

      За то, что вместо душ болиды

      Вложил в бестрепетную грудь,

      Часам твоей святой корриды

      В глазах вовеки не уснуть.

      Вот потому-то, что равно отдаются наши нервы и печали похорон и венчанию победами, я считаю вправе ответить на первый упрек:

      «Нет! Мы молодые!»

      Но молодости мало.

      Надо еще показать, что жестокость и неверность нашей речи – не косноязычие юнцов, а обдуманная измена новаторов.

      Здесь придется потратить минуту на сообщение о посещении футуризма Николаем Раевским.

      Он прямо говорит: «Ничего нового».

      Доказательство такое: приводит стихотворение «Мама… Дым. Дым. Дым еще» и заявляет: «Это набор слов, ничего не понимаю»; потом приводит строчки дряхлейшего декадента: «Всходит месяц обнаженный при лазоревой луне» и тоже заявляет: «Это набор слов, ничего не понимаю».

      Заключение г. Раевского: «Раз я ни там, ни тут ничего не понимаю, значит это одно и то же. Значит, футуристы не новаторы. Долой!»

      Позвольте, г. Раевский, раз вы две вещи одинаково не понимаете, то сами-то вещи от этого не становятся одинаковыми.

      Одно из главных