Калинин. Максим Горький

как звать?

      – Очень просто: Алексей Калинин!

      – Ты мне – тезка.

      – Ну?

      И, дотронувшись рукою до моего колена, он говорит:

      – Тезка, у меня – известка, у тебя – вода, айда – штукатурить города!

      …Звонят в тишине невысокие, легкие волны; за спиною угасает хлопотливый шум хозяйственного монастыря, светлый голос Калинина немножко погашен ночью, звучит мягче, менее уверенно.

      – Мать моя – была нянька, я у нее пригульный и с двенадцати лет – лакей, это – из-за высокого роста. Тут вышло так: поглядел на меня однажды генерал Степун – материн барин – и сказал: «Евгенья, скажи-ка Федору», – лакею же, старичку из солдат, – «чтобы он приучал сына твоего служить за столом, – он вполне вырос для этого!» И служил я у генерала девять лет, лето в лето. Потом, случилось… потом – захворал я… У купца, градского головы, служил двадцать один месяц. В Харькове, в гостинице, с год… всё чаще приходилось менять места, хотя я слуга аккуратный, трезвый, да – осанки нет у меня настояще-должностной… Главное же – характер образовался гордый, не идущий к делу… я назначен служить самому себе, а не людям…

      Сзади нас, по шоссе, в направлении к Сухуму, идут невидимые люди, сразу понятно, что они не привыкли ходить пешком, – шаркают ногами по земле тяжело. Красивый голос тихо запевает:

      Выхожу один я на дорогу…

      Слово – один – громче других и, подчеркнутое, звучит печально.

      Гулкий бас говорит лениво и внятно:

      – Афон… Афония – потеря речи, до степени… до какой степени, мудрая Вера Васильевна?

      – Почти до полной утраты членораздельности, – отвечает молодой женский голос.

      Во тьме над землею призрачно плывут два черных пятна и между ними – белое.

      – Странно!

      – Что?

      – Слова здесь какие-то… намекающие! Гора – На-копиоба. Они тут накопили достаточно… умеют копить!

      – А я не могу запомнить: Симон Канонит, и всегда говорю – каинит…

      – Знаете что, господа? – как-то нарочито громко говорит красивый голос. – Смотрю я на всю эту красоту, дышу тишиной и думаю: а что, если бросить всё, ко всем чертям, и – жить…

      Монастырский колокол, сухо отбивая часы, заглушил речь. Потом издали тоскливо донеслось:

      О, если б в единое слово-о

      Излить все, что на сердце есть!..

      Мой сосед, вслушиваясь, странно наклонился набок, точно слова гуляющих людей тянули его за собою, а когда голоса потерялись вдали, он выпрямился и сказал, вздыхая:

      – Вот: видно, что образованные люди, говорят обо всем, а – однако то же самое…

      – Что?

      – Да – слышал? – не сразу ответил он. – Бросить, говорит, надобно всё…

      Наклонился ко мне, всматриваясь, точно близорукий, продолжал полушёпотом:

      – Всё больше людей думают этак – бросить надо всё! И я тоже: долгие годы соображал – зачем служу, какая выгода? Ну – двенадцать, двадцать, хоша бы и пятьдесят рублей в месяц – что ж такое? А человек где? Может быть, для меня полезнее ничего