Записки Черного охотника. Виктор Точинов

и распустил завязку.

      Он убеждал себя, что мешок сможет как-то зацепиться за край расщелины, и не канет в глубинах, и жертва ему не зачтется.

      Он лгал себе, и знал, что лжет, – он просто хотел еще раз подержать золото в руках.

      Он бросал монеты по одной, зачем-то считая, потом сбился и прекратил счет. Он бросал перстни, и кресты, и цепи, и другие украшения, каким-то капризом своей умирающей памяти припоминая каждого былого владельца каждой золотой вещи, – не имя, лишь обличье, с именами приключилась беда, свое он так и не вспомнил.

      И, бросая, он просил прощения у каждого, кого вспоминал. У тех, кто умер из-за золота от его руки. У тех, кого убили другие, просил прощения тоже. Он не думал, что его услышат, и не верил, что простят, но считал, что делает правильно.

      Золото кончилось. Он закрыл глаза. Ничего не происходило. Он пошарил в мешке, но незамеченных монет не нашел. Из шалаша он тоже собрал все тщательно, опасаясь, что вернуться туда не сможет, не хватит сил.

      Он вновь сомкнул веки, надеясь вскоре увидеть Мэриан. Иную, без земли в глазах. Но умереть опять не вышло, и даже в забытье он не впал.

      Он понял, что в чем-то ошибся, и зря расточил золото. Золота не было жаль, но он хотел умереть, и не мог взять в толк, как это сделать.

* * *

      Тогда он стал вспоминать – то, что навсегда запретил себе вспоминать, и что не помянул в своих бесконечных оправданиях перед Мэриан.

      Последние дни, проведенные на когге перед тем, как тот налетел на скалы у острова. Дни, когда Мэриан отказалась принимать пищу и начала угасать – на острове все лишь завершилось.

      Вспоминать было трудно. Он терзал и мучил свою свинцовую память, но многое так и не вспомнил. Например, не вспомнил, как звали третьего человека, оставшегося с ними на когге, – после того, как и мореходов, и Волчьего Сына, приглядывающего за их стараниями спасти судно, буквально смело с палубы рухнувшей мачтой.

      Он помнил лицо третьего человека, и фигуру, и все остальное обличье, и даже прозвище.

      Того прозвали Малышом, или Малюткой, хотя размеров он был недюжинных, – а вот имя, прибавляемое обычно к прозвищу, никак не хотело всплыть из свинцовых глубин.

      Помаявшись, он решил: пусть остается просто Малышом, не это главное.

      Главнее другое: куда он дел кошель Малыша?

      Поначалу, на когге, сунул в свой мешок, и позабыл, как позабыл все о тех днях.

      Натолкнулся на кошель позже, когда придумывал, какой бы сосуд использовать для хранения воды, и решил ссыпать свое богатство из прочного кожаного мешка.

      Золото к тому времени потеряло для него значение, а кошель напоминал о запретном, он взял его брезгливо, как дохлую жабу, и откинул в сторону…

      Куда?

      Куда именно?

      Он помнил, что приметил мысленно место… На всякий случай. Вдруг над морем покажется парус, и золото обретет свою цену?

      Но память выкинула сейчас странный трюк: он помнил, что запомнил место, а какое именно – забыл.

      Он пытал свою память, как инквизитор еретика. Еретик