Ледоход. Максим Горький

Ишь петля какая… А что написано строкой этой?

      – Досок вершковых, девятиаршинных, пять.

      – Шесть.

      – Пять.

      – Как же пять? Вот, солдат перерезал одну…

      – Это он напрасно, надобности не было…

      – Как же не было? Он половинку в кабак снес…

      Спокойно глядя в лицо мне голубыми, как васильки, глазами, с веселой усмешечкою в них, он навивает на палец колечки бороды и неотразимо бесстыдно говорит:

      – Рисуй шесть, право! Ты гляди, кукушкино яичко, – мокро, холодно, работенка тяжелая – надобно людям побаловать душеньку, винцом-то ее обогреть? Ты – не строжись, бога строгостью не подкупишь…

      Говорит он долго, ласково, кудревато, слова сыплются на меня, точно опилки, я как бы внутренно слепну и молча показываю ему переправленную цифру.

      – Ну вот – это верно! И чифра – красивше, вон какой купчихой сидит, пузатенька, добренька…

      Я вижу, как победоносно он рассказывает плотникам о своем успехе, знаю, что они все презирают меня за уступчивость, мое пятнадцатилетнее сердце обиженно плачет, а в голове вертятся скучные, серые мысли:

      «Всё это странно и глупо. Почему он уверен, что я снова не переправлю 6 на 5 и не скажу подрядчику, что они пропили доску?»

      Однажды они украли два фунта пятивершковых костылей и железные скобы.

      – Слушай, – предупредил я Осипа, – я это запишу!

      – Вали! – согласился он, играя седыми бровями. – Что, в сам-деле, за баловство? Вали, рисуй их, маминых детей…

      И закричал ребятам:

      – Эй, шалыганы, костыли и скобы на штраф вам записаны!..

      Солдат угрюмо спросил:

      – Почто?

      – Проштрафились, стало быть, – спокойно пояснил Осип.

      Плотники заворчали, косо поглядывая на меня, а у меня не было уверенности, что я сделаю то, чем пригрозил, а если сделаю – так это будет хорошо.

      – Уйду от подрядчика, – сказал я Осипу, – ну вас всех к чертям! С вами вором станешь.

      Осип подумал, погладил бороду, сел рядом со мною плечом и сказал тихонько:

      – Это – правильно!

      – Что?

      – Надо уйти. Какой ты десятник, какой приказчик? В должностях этих надобно понимать, что есть имущество, собачий характер надобен тут, чтоб охранять хозяиново, как свою родную шкуру, мамино наследство… А ты для этого дела – молод пес, ты не чувствуешь, чего имущество требует. Если бы сказать Василь Сергеи-чу, как ты нам мирволишь, – он бы те в тую самую одну минуту по шее, – вполне решительно! Потому ты для него – не к доходу, а на расход, человек же должен служить доходно хозяину – понял?

      Свернув папиросу, он дал ее мне.

      – Покури, легче будет в мозге. Кабы у тебя, кран-даш, не такой совкий и спорный характер был – я бы тебе-тко сказал: иди в монахи! Ну, – характер у тебя для этого не подходящий, топорный характер, неотес ты в душе, ты, буде, и самому игумну не сдашь. С эдаким характером в карты играть невозможно! А монах – он наподобие галки: чье клюет – не знает, корни дела его не касаются, он зерном сыт, а не корнем. Всё это я тебе говорю от