Лето. Максим Горький

Авдею-то.

      Он, аккуратно свёртывая папиросу, заметил:

      – На тяжёлом силу и пробуют.

      Окутался сизыми дымами и молчит. Чувствую – что-то ему не нравится.

      – Разве, – мол, – вам не жалко товарища?

      Он прищурил глаза и, глядя на окурок папиросы своей, спокойно говорит:

      – Жалко. Человек полезный. Только это – его дело, и нам оно ни к чему. Я так смотрю: или пни корчевать, или горох воровать – что-нибудь одно.

      И снова усиленно задымил. Курит он какую-то ядовитейшую махорку, дым от неё столь жестокий, что комары и мухи, влетая в зеленоватые струи его, кувырком падают на землю. А он хвастается:

      – Замечательный табак! Стекло разъесть может…

      Помолчав, Егор спрашивает:

      – А как вы, товарищ, думаете – вот теперь мы тут кое-что прочитали, привели мозги в движение – не начать ли нам полегоньку пробовать наши силы и пригодность к делу? Вы, конечно, оставайтесь в стороне, а нам бы, здешним, думаю, пора. Для поверки больше – сколько знаем, и что нужно знать, и какие вопросы будут ставить нам.

      Подумав, я говорю:

      – Соблюдая осторожность, пожалуй, можно.

      Он отбросил окурок и просиял.

      – Вот и хорошо! Дело, видите, в том, что всё ж таки мы здесь народ замеченный: одни на нас косятся, другие как бы ожидают чего-то. Тут есть такие задетые за сердце люди… Заметили вы – мимо вас старик один всё прихрамывает? Малышеву Ивану двоюродный дядя, начётчик, Пётр Васильевич Кузин – слышали? Он уже что-то понимает, как видать, и племянника выспрашивал про вас, и ко мне подъезжал не однажды. Человек внимательный.

      Чувствую, что Досекин хочет что-то сказать и не решается. В словах у него явилось нечто вычурное и необычно для него церемонное.

      – Считаете опасным его? – спрашиваю.

      – Остерегусь сказать, – ответил Егор, пристально глядя на меня кремнёвыми глазами, – думается мне, что он к вам придёт. Я вам расскажу про него, что знаю, а вы, поговорив с ним, сами увидите, каков человек.

      И рассказал: начётчик Кузин имеет славу человека, знающего писание, но дерзкого и неуживчивого. Всю жизнь кормился около богатых, на выборах в первую и вторую Думу тянул их руку и по сей день числится в чёрной сотне. Года полтора тому назад в губернском городе был арестован его зять, сидел в тюрьме, теперь осуждён и сослан на поселение. Кузин ездил хлопотать за него, но без успеха, а хлопоты эти были поставлены ему в вину; лесовладелец Скорняков, окружной богатей и воротила, отобрал у него за долги избу и пчельник. Кузьма Астахов говорит на деревне и по округе, что старик заразился, дескать, крамолой, и теперь старый этот человек бродит где день, где ночь, осторожно поругивая бывших своих дружков и заводя себе новых средь деревенской бедноты.

      Рассказав мне эту историю, перечислив новые знакомства Кузина, Досекин, усмехаясь, намекнул:

      – Кажется мне, что старик, будучи обижен, затевает что-то на свой страх.

      – А что?

      – Да так… вообще, бубнит, бормочет, – неопределённо сказал Егор и, вспомнив какое-то дело, поспешно ушёл, а я остался размышлять – зачем