Связанный гнев. Павел Северный

какая. В рюмочку. Как кошечка – приласкаюсь, обовью собой, а чуть что – коготки выпущу, оцарапаю до крови. Из моих бархатистых ручек трудно вырваться.

      – Смехота! Послушайте, бабоньки… Да чтобы студента к себе приманить да увести, надо золотую цепочку иметь, а у тебя даже медной нет. Крест нательный на суровой нитке носишь, Кошечка!

      – Самовар скипел, – сказала Антонина. – Давайте чай пить. Дуняшка, собирай стол к чаю!

      Девочка нехотя стала носить на стол чашки. Зоя подошла к Паше.

      – Расскажешь, о чем в книжке написано?

      – Не поверишь? Посмеиваешься, когда говорю о свободе простого люда.

      – Мало ли что? Ты уверь меня. Думаешь, пустоголовая? – Зоя села рядом с Пашей, обняла ее за плечи.

      – Не лезь ко мне с объятиями.

      – Холодно мне, Пашенька. Погреться возле тебя хочу. Славная ты! Взгляд у тебя, как у мученицы на иконе. Ничего не скажешь, красивая девка, но греха в красоте мало! А говоришь как! Будто горишь вся.

      Антонина поставила на стол самовар, заварила чай, подошла к кровати Катерины:

      – Спишь?

      – Дремала.

      – Чай станешь пить?

      – Налей!

      – Может, к столу тебя перенести?

      – Не смогу сидеть, Танюшка. Ноне, не приведи бог, как ломит ноги. Видно, опять занепогодит.

      – Тебя Анна Петровна в обед проведать заходила. Спала ты.

      – Вот ведь какие! Разбудить не могли… Как она?

      – Радостная такая. Мяса нам на щи послала.

      – Радостная, говоришь? Непонятная у нее душа, то суровая, то, как окошко в солнечный день, растворена для чужого горя.

      Антонина разливала чай, Дуняша с прежней неохотой расставляла полные чашки по столу. Спросила Антонину:

      – Хлеб какой резать?

      – С кренделями станем пить. Сбегай в сени. На холоду они.

      Девочка вышла в сени, вернулась с кренделями, положила вязанку на стол.

      – Тонь! Не знаешь, по какой надобности к хозяйке пристав приезжал? – спросила Тимофеевна.

      – Не знаю.

      – Я знаю, – ответила Зоя. – За телушкой. Скотиной этой зимой взятки берет. А может, и не за телушкой. После его отъезда хозяйка в Миасс подалась. Думай – разумей. Так думаю. И ей, как мне, холодно было, вот и грелась возле милого дружка.

      – Садитесь чай пить. Стынет. Амина, чего не идешь?

      Амина подошла к столу, поцеловала голову Дуняши, села рядом с ней. Антонина с чашкой села на кровать Катерины и стала поить больную с ложки.

      – Я сама, Тонюшка. Пусть малость поостынет.

      Антонина поставила чашку на пол около кровати, остановилась возле Амины и сказала:

      – Вот давеча о Михаиле Павловиче больно вольно говорили. Будто даже с издевкой. А ведь он какой? Такого, как он, может полюбить самая что ни на есть хорошая девушка. Прошедшим летом с ним да с хозяйкой по грибы ходила. Ненастье нас в лесу застало. Укрылись мы в Вороньем скиту. Тут Михаил Павлович и стал о нашем бабьем сословии говорить. Чувства наши женские разбирать. И так хорошо говорил. Одно высказывание до сей поры помню.

      – Ну