Рассказы о прежней жизни (сборник). Николай Самохин

пошел и стрельнул.

      – Сам курить будешь? – устрашающим голосом спросил дядя Граня.

      – Нет, я маленький, – сказал Яков.

      – За это хвалю! – крикнул дядя Граня, по-строевому выкатывая глаза.

      Табак Яков, однако, не донес. В проходе он споткнулся о чей-то узел и просыпал всю щепоть на пол.

      – Эх, пень косорукий! – сказал Прохор, разом зачеркивая все заслуги Якова. – А ну, марш спать. Не толкись под ногами.

      Ах, лучше бы Яков молчал еще два года! Пока сидел он с мокрым носом возле мамки, его вроде не замечали. А тут сразу все заметили. Особенно поглянулся Яков одному товарищу, в галифе и толстовке, ехавшему на верхней полке.

      – Ну-ка, орел, лезь ко мне, – позвал он. – Ух ты, какой кавалерист! Ты чего еще умеешь?

      – Песни играть, – признался Яков.

      – Тогда заводи, – сказал товарищ. – А я тебе конфетку дам.

      Яков, старательно разевая редкозубый рот, заиграл песни. Он пропел от начала до конца «Возьму в ручки по две штучки – расстрелю я белу грудь», «Скакал казак через долину», «Посеяла огирочки» и «В воскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла».

      Товарищ пришел в умиление.

      – Ах ты, косопырь! – говорил он, тиская Яшку за плечи. – Ах ты, жулик! – Он взял лежавший в головах портфель, раскрыл его, вынул бумажный кулек, порылся в нем толстыми пальцами и протянул Якову три липучих конфетки.

      Яков слопал конфеты и подбодренный заявил:

      – Я еще и припевки знаю.

      – Да ну! – изумился товарищ.

      – Ага, – сказал Яков. – Я много знаю. – И, не дожидаясь приглашения, запел частушки.

      Мама Татьяна побелела как снег. У папы Прохора ослаб низ живота и противно задрожали ноги.

      Яков жарил частушки деревенского дурачка Алешки Козюлина.

      Алешка Козюлин, по прозвищу Сено-Солома, был мужчиной лет сорока, слабоумным от рождения. Худой и длинный, как жердь, с неправдоподобно маленькой головой на плечах, он ходил по деревне, привязав к одной ноге пучок сена, к другой – соломы, и сам себе командовал: «Сено! Солома!» Еще Алешка славился тем, что помнил множество частушек. Черт его душу знает, где он им обучался, но такие это были вредные частушки, что когда Сено-Солома приплясывал, напевая их под окнами сельсовета, то даже не робкого десятка мужики надвигали шапки на глаза и скорее сворачивали куда-нибудь в проулок.

      Товарищ в галифе ужасно расстроился. Он слез с полки и начал обуваться, сердито и решительно наматывая портянки. На Татьяну с Прохором товарищ не глядел – в упор их не видел.

      Татьяна, трясшая у груди трехмесячную Маруську, высвободила одну руку, поймала Якова за голую пятку и скомандовала:

      – А ну, слазь, черт вислоухий. Ты где, паскудник, такое слышал? Мать тебя обучила? Говори – мать? – Тут мама Татьяна даже заплакала. – Да мать всю жизнь на чужого дядю батрачила! Одного дня сытой не была! У-у, идолово племя!

      Товарищ натянул второй сапог и, по-прежнему не глядя на Татьяну, сказал:

      – Ты, гражданка, своим бедняцким происхождением не козыряй!