Грозная дружина. Лидия Чарская

дикие, бессвязные слова, то вдруг мучительный стон вырывается из груди. И тогда все красивое лицо мальчика искажается невыразимым страданием.

      И так восьмые сутки мучается Алеша.

      – Дедушка-Волк, – в непонятной тоске шепчет, склонившись над недужным князьком, Мещеряк, – много ты прожил на своем веку, много пережил, спаси ты мне парнишку… Заставь за себя Бога молить. Я же тебе услужу за это!

      Чего хочешь требуй, – все выполню… Слыхал, говорили ребята, што ты знахарствовал когда-то…

      – Знахарствовал и то… За знахарство и на костер чуть было не угодил… Шибко не любит знахарей да ведунов Грозный государь-батюшка, чуть-чуть усмехнулся старый разбойник. – А только уж не знаю, как тебе помочь… Не трясовица, не огневица, не прочая болезнь у твоего парнишки… Испугался, шибко зашелся он и упало в нем сердце и покедова не надышится оно – так-то маяться и будет… А надышится…

      – Выживет тогда? – живо сорвалось с губ Матвея.

      – Выживет, паря.

      – А коли не надышится?

      – Ну, тогда шабаш – карачун.

      – Помрет? – дрогнувшим звуком проронил Мещеряк.

      – Лопнет сердце, зайдется и лопнет, – спокойным деловым тоном отвечал Волк.

      – Стой, дедка. Никак говорит што-то парнишка.

      И в одну минуту Матвей очутился на коленях перед Алешей и быстро приставил ухо к его губам. Чуть слышный стон вырвался из груди мальчика.

      – Терентьич… дядька… голубчик, – беззвучно лепетал больной, куды они тебя… Не пущу… Не пущу, злодей… изверг… душегуб…

      Дедушка… родненький… заступись… Дедушка… дедушка…

      И он заметался на дне струга, как подстреленная птица.

      – Ишь, сердешный, деда зовет, – произнес кто-то из гребцов.

      – Ау твой дед! Давно его вороны съели!

      Жалостно и с сочувствием дрогнули суровые лица находившихся в лодке.

      – Матвей Андреич, испить бы ему, – нерешительно произнес другой голос.

      – И то… закрени сулеей[21] водицы, Степа, приказал Волк.

      Молодой разбойник отложил весла, взял со дна струга сулею и, перегнувшись через борт, зачерпнул ею серебристой хрустальной влаги, потом бережно поднес ко рту больного.

      К полному изумлению присутствующих Алеша отхлебнул из сулеи.

      – Никак опамятовал? – затаив дыхание, прошептал Мещеряк.

      – Опамятовал и то… Ну, таперича корешок я ему дам, пущай на гайтане[22] носит, – произнес Яков Михайлов и, наклонившись над больным, стал возиться около него.

      Бред мальчика становился между тем все неяснее, непонятнее. Он то звал деда и дядьку и беспокойно метался, то затихал на минуту, чтобы в следующую же снова стонать и метаться.

      А ночь ползла и таяла, растворяясь в белесоватых пятнах рассвета.

      Деревья на берегу принимали все более определенные очертания. Месяц побледнел и казался теперь жалким напоминанием недавнего серебряного ночного

21

Плоская склянка, посудина.

22

Шнурок, тесьма.