Все романы в одном томе. Фрэнсис Скотт Фицджеральд

– тот самый злосчастный средний класс, вот в чем беда, – пожаловался он однажды неунывающему Керри, лежа на диване и методично закуривая одну сигарету от окурка другой.

      – Ну и что же? Мы для того и уехали в Принстон, чтобы так же относиться к мелким университетам, кичиться перед ними – мы, мол, и одеваемся лучше, и в себе уверены – в общем, задирать нос.

      – Да я вовсе не против кастовой системы, – признался Эмори, – пускай будет правящая верхушка, кучка счастливчиков, только понимаешь, Керри, я сам хочу быть одним из них.

      – А пока что, Эмори, ты всего-навсего недовольный буржуа.

      Эмори отозвался не сразу.

      – Ну, это ненадолго, – сказал он наконец. – Только очень уж я не люблю добиваться чего-нибудь тяжелым трудом. Это, понимаешь, оставляет на человеке клеймо.

      – Почетные шрамы. – И вдруг Керри, изогнувшись, выглянул на улицу. – Вон, если интересуешься, идет Лангедюк, а следом за ним и Хамберд.

      Эмори вскочил и бросился к окну.

      – Да, – сказал он, разглядывая этих знаменитостей, – Хамберд – сила, это сразу видно, ну, а Лангедюк – он, видно, играет в неотесанного. Я таким не доверяю. Любой алмаз кажется большим, пока не отшлифован.

      – Тебе виднее, – сказал Керри, усаживаясь на место, – ведь ты у нас литературный гений.

      – Я все думаю… – Эмори запнулся. – А может быть, правда? Иногда мне так кажется. Звучит это, конечно, безобразной похвальбой, я бы никому и не сказал, кроме тебя.

      – А ты не стесняйся, валяй отрасти волосы и печатай стихи в «Литературном», как Д’Инвильерс.

      Эмори лениво протянул руку к стопке журналов на столе.

      – Ты в последнем номере его читал?

      – Никогда не пропускаю. Это, знаешь ли, пальчики оближешь.

      Эмори раскрыл журнал и спросил удивленно:

      – Он разве на первом курсе?

      – Ага.

      – Нет, ты только послушай. О Господи! Говорит служанка:

      Как черный бархат стелется над днем!

      В серебряной тюрьме белея, свечи

      Качают языки огня, как тени.

      О Пия, о Помпия, прочь уйдем…

      – Как это, черт возьми, понимать?

      – Это сцена в буфетной.

      Напряжена, как в миг полета птица,

      Лежит на белых простынях она;

      Как у святой, к груди прижаты руки…

      Явись, явись, прекрасная Куницца!

      – Черт, Керри, что это все значит? Я, честное слово, не понимаю, а я ведь тоже причастен к литературе.

      – Да, закручено крепко, – сказал Керри. – Когда такое читаешь, надо думать о катафалках и о скисшем молоке. Но у него есть и почище.

      Эмори швырнул журнал на стол.

      – Просто не знаю, как быть, – вздохнул он. – Я, конечно, и сам с причудами, но в других этого терпеть не могу. Вот и терзаюсь – то ли мне развивать свой ум и стать великим драматургом, то ли плюнуть на словари и справочники и стать принстонским прилизой.

      – А