Человек, который был Четвергом. Гилберт Честертон

этот очень высок и толст, во-вторых – он сидит к нему спиной.

      – Вы новый воин? – повторил невидимый начальник, без сомнения, все зная. – Хорошо. Вы приняты.

      Сайм, озадаченный вконец, растерянно попытался оспорить неумолимый приговор.

      – Я еще никогда… – начал он.

      – Никто и никогда, – отвечал начальник, – не бился при Армагеддоне.[23]

      – Право, я не гожусь… – проговорил Сайм.

      – Вы готовы, – сказал неведомый. – Этого достаточно.

      – Я не знаю занятия, – сказал Сайм, – для которого достаточно одной готовности.

      – А я знаю, – сказал начальник. – Мученики. Я приговариваю вас к смерти. До свидания.

      Так и случилось, что Гэбриел Сайм, в черном плаще и старой черной шляпе, вышел под алое вечернее небо членом нового сыскного отряда, сражающегося с великим заговором. По совету своего друга-полисмена, питавшего профессиональную склонность к порядку, он подстригся, подровнял бороду, купил хорошую шляпу и легкий голубовато-серый костюм, воткнул бледно-желтый цветок в петлицу – словом, стал тем элегантным и даже невыносимым джентльменом, с которым встретился Грегори в одной из аллей Шафранного парка. Прежде чем отпустить его, полисмен дал ему голубую карточку с надписью «Последний крестовый поход» и номерок, знак полицейской власти. Он бережно положил их в жилетный карман, закурил сигарету и отправился выслеживать и разить врага в лондонских гостиных. Мы видели, куда это его завело. Около половины второго, предвесенним утром, вооруженный револьвером и тростью со шпагой, на маленьком катере, который плыл по тихой Темзе, находился законно избранный Четверг Центрального Совета Анархистов.

      Шагнув на маленькую палубу, Сайм ощутил, что все стало иным, словно он попал не в новое место, а как бы на новую планету. Отчасти это объяснялось безумным, но твердым решением, которое он недавно принял, отчасти же тем, что за два часа – с той поры, как он вошел в харчевню, – и погода, и самое небо совершенно изменились. Исчезли пламенные перья заката, и с голых небес глядела голая луна, светлая и полная, словно слабое солнце. Это странно, но бывает нередко. Так и казалось, что свет не лунный, а дневной, только мертвый.

      Все было светлым, и все обесцветилось, как в том недобром сумраке, который Мильтон назвал обителью солнечного затмения;[24] и Сайм сразу ощутил, что он на чужой, пустынной планете, вращающейся вокруг чужого, печального солнца. Но чем сильнее чувствовал он сияющую печаль озаренного луною края, тем ярче пылало в ночи его отважное безумие. Даже самые простые вещи – бренди, еда, заряженный револьвер – обрели именно ту ощутимую поэтичность, которой радуется ребенок, когда берет ружье в дорогу или булочку в постель. Дары зловещих заговорщиков стали символами его собственной, куда более здравой романтики. Трость со шпагой обратилась в рыцарский меч, фляжка – в прощальный кубок. Ведь и бесчеловечные бредни наших дней связаны с чем-нибудь простым и старым; приключения могут быть безумными, герой их должен

23

…не бился при Армагеддоне. – В христианстве Армагеддон – священная гора, место битвы на исходе времен (см. Откровение Иоанна Богослова, 16:14–16).

24

…в том недобром сумраке, который Мильтон назвал обителью солнечного затмения… – «На пол-Земли зловещий полусвет бросает» (Мильтон. Потерянный рай, песнь I). Джон Мильтон (1608–1674) – английский поэт и общественный деятель.