Собрание сочинений. Том 13. Между двух революций. Андрей Белый

– не огородница; некий «Иванушка», ее любя, бьется нáсмерть с «кустом»-ведуном, полонившим ее (образ сказок); бой подан в усилиях слова вернуться к былинному ладу; и – все!

      Ни намеков, ни йоты «памфлета»; сплошная депрессия, как и стихи «Панихида», как бред с «домино»; жалко; бред, о котором забыл, – напечатали.

      И не в «бесчестности» каялся я, потому что «бесчестность» – предлог для «бесчестной» нарушить, в который раз, данное слово: писать; я ж, дав слово не видеться год, отрезал от свиданья себя; можно всаживать нож; его всаживать в спину – бесчестно.

      Увиденная багряница вспыхнула старыми бредами, перерождаясь опять в домино; но убийство и самоубийство – изжиты, отрезаны, раскритикованы; а «домино» уже бегало в жилах отравленной кровью, которая вспыхнула даже физически, как зараженная ядами «трупа», во мне.

      Здесь, в Мюнхене, под впечатленьем предательства Щ. – Аш и плясы художников в черных плащах с мандолинами мне обернулись строками:

      Возясь, перетащили в дом

      Кровавый гроб два арлекина.

      И он, смеясь, уселся в нем…

      И пенились, шипели вина…

      . . . . . . . .

      Над восковым его челом

      Склонились арлекина оба —

      И полумаску молотком

      Приколотили к крышке гроба.

      Но дело не в Мюнхене; арлекинада другая вставала в сознании: слухи разыгрывались о разгульном весельи, которым охвачен был вдруг Петербург, столь недавно ушибший; и, может быть, два арлекина, меня вколотившие в гроб, в подсознании жили – Чулковым и Блоком; я в Мюнхене видел себя заключенным, как заживо, – в гробе.

      Куда мне бежать? В Петербург? Нет, – отрезано: данным ей словом; в Москву? Нет… Куда ж? Побежал я на Вагнера; в уши забила какая-то дрянь, а не Вагнер; взвизг ярости – моя статья: «Против музыки»[95]: музыка – лжива, когда ею подлость прикрыта; отослано… – мало; пишу манифест «Оскорбителям»[96]: в нем меценаты – мои палачи: «Посылаем вам наше… проклятие»[97]. Мало: и люди пера – хороши; встали: крашеный, в мушках, Кузмин, Арабажин со своим «социализмом», Иванов с «и нашим и вашим»; пишу я в «Руно» свой памфлет[98]; «домино» продолжает шептать:

      – «Ты убей».

      – «Не убью».

      – «Так убью тебя – я».

      Отравление крови, которое вызвало вскоре флегмону.

      Тут Гиппиус с мужем своим Мережковским – мне пишут; в Париже они: мне дают порученье к их издателю здешнему, Пиперу; и убеждают приехать в Париж; точно сон этот день: и – свидание с Пипером, и – неожиданно взятый билет; еду выложить Гиппиус все, чтоб откупорить дверь «домино»; но – слова – не откупорили; надо было откупорить кровь.

      Ехал в спальном вагоне, в пустом: совершенно один; едва видел: Владимиров, Вулих в окошке махали руками; сидел я, подавленный горем, с единственным спутником: с проводником, схоронившим любимую дочь; он приплелся ко мне; он сел рядом, схватяся за голову; я – успокаивал; вспомнилось:

      – «Брат!»

      Поезд

95

Неперепечатанная статья в «Весах».

96

См. «Весы», 1906 г., № 12.

97

См. «Художник – оскорбителям».

98

Неперепечатанная статья в «Золотом руне» (заглавие забыл).