Собрание сочинений. Том 13. Между двух революций. Андрей Белый

продираю глаза, вылезая из легкой, взлетевшей огромной перины на свист под окном «Расскажите вы ей»; босыми ногами – на пестрые коврики; луч из окна бросил сети сияющих пятен меж розовых стен и меж красненьких креселец чистенькой комнатки (в месяц плачу за нее двадцать марок); к окошку: его распахнуть; я – высовываюсь: «Не меня!» – Это – наискось, кто-то в изогнутой шляпе, в коротких, зеленых штанах и в цветистых, зеленых гамашах, сметая с плеча пышный, веющий складками плащ, под окошком высвистывает и махает крюкастою палкою: «Русский». Мотивом Гуно «Расскажите вы ей» вызывают друг друга под окнами – русские; каждая нация здесь, корпорация, даже кружочек, имеют свой свист; вам подъезд не откроют; недавно, забывши свой ключ, я ломился сюда целый час; было два часа ночи; хозяйский колпак (белый, с кисточкой), высунувшись из окошка, сперва отчитал; а потом уже с грозным прикряхтом явился в распахнутой двери; с тех пор три ключа (от подъезда, квартиры и комнаты) вечно на мне; и под окнами мы пересвистываемся условными свистами; не распахнутся, – хозяина нет: уходи!

      Я, Владимиров, Вулих и Дидерихс вызываем друг друга мотивом «Разлуки».

      Вот моющий воздухом ветер взвил в небо сухой, красный, лиственный винт; и уж тянет на улицу: под, точно призрак, пылящим фонтаном клониться на мрамор из темной свисающей зелени, видеть свое отраженье в бассейне и слушать вздыхание струй.

      Кофе – выпито; быстро одев свой зеленый, баварский, короткоштанный костюмчик с узорчатыми гамашами, бросив на плечи накидку, лечу я над – до белизны, до зеркальности – бледными плитами вымытого тротуара; навстречу несутся цветистыми пятнами белые, оранжевые и малиновые каскетки студентов; сегодня – парад: где-то – хор трубачей; голубой офицер, обвисающий белыми перьями каски;

      бело-голубые знамена несутся; летят голубые трамваи; мое впечатление: Мюнхен – какое-то бело-голубое плесканье; фантастика – серые до белизны силуэты и башен, и шпицев, и арок, и статуй, врезаемых в небо; фантастика – парк, пропирающий в центр, убегающий в лес, из которого лупит козел, чтоб в аллею свой выставить рог: из куста; все – какая-то детская книжка с картинками; и – ждешь увидеть: как мюнхенец Штук[46], расплодивший в Европе кентавров и фавнов, пройдет по панелям, под руку ведя… сатирессу.

      Романтика, готика в перебое со стилями разных Луи и с показом безвкусицы «Сецессионом»[47] придуманной Греции – плоды творения кажущегося добродушным и шутоватым баварца, готового даже отпеть с опереточной сцены свой собственный быт, горлом строя колена, – такие ж, какие, потехи ради, для барина строит ногами мужик, неохотно пустившийся в пляс: звук тирольского «Иодля»[48] стоит неумолчно, как песенка мюнхенцев:

      О, Susanna, ist das Leben doch so schön!

      O, Susanna, wie schmeckt das Bier so schön![49]

      С Барерштрассе шагаю к зеленым газонам огромного здания Академии; многоступенчатый всход его в пятнах собравшихся пестрых натурщиц, мимо которых в широких шляпах, в надувшихся ветром плащах, дымя трубками, мчатся художники всех национальностей, за исключеньем баварской,

46

Художник.

47

Сецессионисты – некогда новаторы, к 1906 году наложили свою руку на весь Мюнхен.

48

Иодль – тирольское горловое колено, которым горцы перекликаются в горах.

49

«О, Сюзанна, – так хороша жизнь! О, Сюзанна, как вкусно пиво!»