Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца. Анатолий Приставкин

Наталья Власовна… Ее ведь так зовут?

      – Туся, – уточнил я. А про себя добавил: а еще ее дурой зовут!

      – Ну вот. Я с ней поговорила. Она отпускает тебя до вечера.

      – А обед? – спросил я. – Кто обед отпустит?

      Не было такого случая, чтобы кто-нибудь в «спеце» по своей воле пропустил кормежку. Можно оторваться на станцию или в поселок, хоть за это наказывают. Но не дай бог никому прозевать свою пайку. Пайка – дело священное, неприкасаемое, это не объяснишь никакой заезжей тетке. Но она и сама по выражению моего лица догадалась, что разговор ведется о чем-то таком, что не подлежит обсуждению. Это незыблемо, как Уголовный кодекс, о котором нам долбят каждый день.

      – Но ведь я… накормлю, – добавила тетка неуверенно.

      Подумалось, что мы вообще с теткой на разных языках говорим и никак друг друга понять не можем.

      – Ладно, – сказала тетка, поджав губу, и посмотрела на крошечные часики на руке. Как их до сих пор не срезали? – Я тебя все равно подожду.

      Одолжила, называется. «Можешь и не ждать!» – чуть не сказал, да спохватился. У нее ведь для меня шамовка там какая-то припрятана. Глупо оставаться в «спеце» без обеда по своей воле, но так же глупо отказаться от тетки с ее шамовкой.

      – Пойдем, что ли, – бросил ей на ходу, выскакивая из столовой. Нарочно грубил, пусть она не считает, что если она с шамовкой, то я от нее завишу.

      И она, терпеливо ожидавшая меня, наверное, целый час, подхватилась, как девочка, и кинулась догонять, даже не обижаясь на такое мое обращение.

      – Ты не думай, – сказал я ей по дороге, – что я пошел, чтобы пожрать на халяву… Я вовсе не из-за твоей шамовки, а сам по себе.

      – Я так и не думаю, – ответила она. – Но ты меня эти дни ждал?

      – Нет, – сказал я правду. – Не ждал.

      – А я приехала… И ты, Сергей, знал, что я приеду. Правда?

      Я заметил, что она больше ни разу не назвала меня Сережей. Баба, но поддается дрессировке!

      – Не знал, – ответил я. – Откуда мне знать, что ты приедешь?

      – Но я же обещала!

      – Мало ли кто чего обещает!

      – Да, правда, – согласилась она вдруг. – А ты не злись. Меня терпеть долго не придется. Я к тебе последний раз приехала. Завтра или послезавтра мы на фронт отправляемся!

      Я мог бы спросить: «На какой фронт?», или «Правда? На фронт?», или «Неужели на фронт!» – как говорят по радио и в газетах, когда провожают на фронт. Но я не спросил и ничего не пожелал. Сейчас воюют все, и девчат тоже гребут, это я знал. У нас в поселке старики и старухи остались. Лишь Наполеончик да директор школы не воюют. Но Уж в финскую что-то у себя в кишках отморозил, он жрать-то по-настоящему не может, оттого, наверное, он и историю не переваривает… В ней дат много! А вот Наполеончик, тот жрет и не подавится, но все равно не воюет. Да и наш директор, Иван Орехович Чушка, тоже не воюет. То есть он воюет только с нами, с теми, кто ему послан в «спец».

      И я сказал тетке:

      – А Чушку не берут на фронт!

      – Та к он же из надзирателей.

      – Из… кого?

      – Я думаю, что он из лагерников… Словечки-то у него, я в ужас пришла…