О дивный новый мир. Остров (сборник). Олдос Леонард Хаксли

жертвы обладал тем огромным преимуществом, что был в пределах досягаемости. Одно из главных назначений друга – подвергаться (в смягченной и символической форме) тем карам, что мы хотели бы, да не можем обрушить на врагов.

      Второй жертвой-другом у Бернарда был Гельмгольц. Когда, потерпев крушение, он пришел к Гельмгольцу, чтобы возобновить дружбу, которую во дни успеха решил разорвать, то Гельмгольц встретил его радушно, без слова упрека, словно не было у них никакой ссоры. Бернард был тронут и в то же время унижен этим великодушием – этой сердечной щедростью, тем более необычайной (и оттого вдвойне унизительной), что объяснялась она отнюдь не воздействием сомы. Простил и забыл Гельмгольц трезвый и будничный, а не Гельмгольц, одурманенный таблеткой. Бернард, разумеется, был благодарен (дружба с Гельмгольцем теперь – утешение огромное) и, разумеется, досадовал (а приятно будет как-нибудь наказать друга за его великодушие и благородство).

      В их первую же встречу Бернард излил перед другом свои печали и услышал слова ободрения. Лишь спустя несколько дней он узнал, к своему удивлению – и стыду тоже, – что не один теперь в беде. Гельмгольц сам оказался в конфликте с Властью.

      – Из-за своего стишка, – объяснил Гельмгольц. – Я читаю третьекурсникам спецкурс по технологии чувств. Двенадцать лекций, из них седьмая – о стихах. Точнее, «О применении стихов в нравственной пропаганде и рекламе». Я всегда обильно ее иллюстрирую конкретными примерами. В этот раз пришла мне мысль попотчевать студентов стишком, только что сочиненным. Мысль сумасшедшая, конечно, но уж очень захотелось. – Гельмгольц засмеялся. – К тому же, – прибавил он более серьезным тоном, – хотелось проверить себя как специалиста: смогу ли я внушить то чувство, какое испытывал сам, когда писал. Господи Форде! – засмеялся он опять. – Какой поднялся шум! Шеф вызвал меня к себе и пригрозил немедленно уволить. Отныне я взят на заметку.

      – А о чем твой стишок? – спросил Бернард.

      – О ночной уединенности.

      Бернард поднял брови.

      – Если хочешь, прочту. – И Гельмгольц начал:

      Кончено заседание.

      В Сити – полночный час.

      Палочки барабанные

      Немы. Оркестр угас.

      Сор уснул на панели.

      Спешка прекращена.

      Там, где толпы кишели,

      Радуется тишина,

      Радуется и плачет,

      Шепотом или навзрыд.

      Что она хочет и значит?

      Голосом чьим говорит?

      Вместо одной из многих

      Сюзанн, Марианн, Услад

      (У каждой плечи и ноги

      И аппетитный зад)

      Со мной разговор затевает,

      Все громче свое запевает

      Химера? абсурд? пустота? —

      И ею ночь городская

      Гуще, плотней занята,

      Чем всеми теми многими,

      С кем спариваемся мы.

      И кажемся мы убогими

      Жителями тьмы.

      Я привел им это в качестве примера, а они донесли шефу.

      – Что ж удивляться, –