Зона обетованная. Александр Косенков

ее на себя. Дверь бесшумно отворилась.

      – Я знала, что вы придете, – сказала она, не повернув головы и не шевельнувшись.

      Сложив руки на коленях, она сидела у окна на высоком, грубо сколоченном табурете. Тонкий силуэт ее профиля, мягко окантованный ореолом снежного света, был так нежен и беззащитен, что у меня сразу вылетели из головы все заготовленные фразы, и я столбом застыл на пороге, не решаясь ни пройти, ни уйти, ни выдавить что-либо в объяснение своего появления.

      В летнике было не так холодно, как я ожидал, хотя и гораздо прохладнее, чем в жарко натопленных комнатах основного жилья хозяев. Пахло здесь, как и там, травами, но дышалось гораздо легче. На старую, тщательно застланную койку была небрежно брошена дубленка, а рядом, у подушки лежал раскрытый «Полевой дневник», навязанный мне перед отъездом Арсением Павловичем.

      – Хотите узнать, куда я выходила ночью? – спросила она каким-то безжизненно-бесцветным голосом.

      Не отвечая, я подошел к койке и забрал принадлежавший мне блокнот.

      – А… Это… – сказала она. – Не знаю, зачем и как он у вас. Только не вздумайте поверить тому, что там написано.

      За все время, что я знал Арсения, он не произнес и слова неправды. По-моему, он просто органически не был способен на это. Обида за Арсения развязала мне язык.

      – Прежде чем делать такие выводы, может, вспомним, как он здесь оказался? – сдерживая предательскую дрожь в голосе, спросил я.

      – Я его взяла у вас из рюкзака. Хотела положить обратно, но не успела.

      – Правда, хотели? – пробормотал я, снова поймав себя на том, что говорю не то, что хотел.

      – Не хотела, но надо было. Иначе многого вы так и не поймете. И вообще… Стало окончательно ясно – вы ничего не знаете.

      – А вы знаете? – не выдержав, спросил я.

      Она наконец-то повернулась ко мне.

      – Пока не знаю. Всего не знаю. Но узнаю, чего бы это мне ни стоило.

      Мы долго молчали. Она отвернулась, а я, не отрываясь, смотрел на нее и лихорадочно соображал, как бы продолжить этот странный разговор.

      – Когда я увидел вас ночью, сначала подумал – сон. Решил дождаться возвращения, чтобы убедиться окончательно, и заснул по-настоящему. Теперь понял – не сон.

      – Не сон, – подтвердила она.

      – Значит, карабин взяли вы? Для кого?

      – Не допускаете, что я могла сама им воспользоваться.

      – Не могли.

      – Почему?

      – Не могли – и все. Кому вы его передали? Птицыну?

      – Господи, какая у вас каша в голове. Не все ли вам равно?

      – Вы же слышали… Из него убили человека.

      – Никого из него не убивали. Не впутывайтесь в эту историю, Леша. Она страшная и трудная. И, кажется, очень и очень подлая.

      – Как же не убивали? А Хлесткин?

      – Жив ваш Хлесткин. Жив и здоров. Никто в него не собирался стрелять.

      – Ничего не понимаю. А Птицын? Милиция?…

      – Так было надо.

      – Кому?

      – Надо, –