Таёжная кладовая. Сибирские сказы. Таисья Пьянкова

по таёжным урманам да уремам, ищет с ружьём сторожного Степана Матвеича. Скала же Чёрная, которую люди прозвали с той поры Миливонщицей, всё хранит-оберегает в себе Евдокимову дочку, всё ждёт Евдокима-живишника, поскольку отвориться ей суждено только перед ним. И подаёт Найдёна из скалы голос свой печальный, чтобы поскорей отыскался на родимой земле её горемычный отец.

      Кирьянова вода

      Так ли, не так ли дело-то было, пойди теперь у ветра спроси. А и не так, да так…

      Подрались как-то на крутом яру Фимка с Лёнькою. Чего подрались, сами не знают. Фимка от Лёньки в кусты пятится, одною рукой под носом мажет, другою грозится:

      – Налезешь, ты налезешь… Я к тебе подкрадусь… спихну в омут… там быстро Савватей-барин зачикотит.

      – Ой, пупырик! – жмётся со смеху Лёнька. – Пущай Савватей твою бабку чикотит. Брешет она про барина, чтобы пацаны в омут не сигали.

      Фимка чуть было не задохся от обиды:

      – Сам брешешь! Повылазиют глаза мои, когда не видела она того Савватея. Голый… Зенки, во! Синий! И орет кошкою…

      – Когда ж она углядела того Савватея?

      – В туе ж субботу. До бани ещё…

      – В сутемы?! – пугается Лёнька.

      Фимка хитрить совсем не умеет и потому верит Лёньке.

      – Ну. А то…

      – Вот те и «ну», – фыркает Лёнька. – То ж мы с Петькой Рэпанным теми сутемками на омуте поспорили: кто на Савватея страшнейше будет пошибать. Нукало…

      – Ври! – только не заревел Фимка. – Рэпанному дед хворостиной в субботу лупцовку давал за Перчиху. Перчиха ещё грозилась через ограду: «Если, – шумела, – твоего оглодыша ещё угораздит на моей избе чертомыльню разводить, я больше здря орать не буду. Я до осени подожду…» И подождёт… Кислярихе ж она тою осенью подсвинков в огород напустила? И Рэпанному напустит.

      Лёньке стало невесело, но он все-таки петушился:

      – Ой, напустила! Побегу вытурять. Да мы ж ей с Петькою, если надо, ещё и не такое сработаем. Она ж со страху помрёт… А то понапридумывала – чужих голубей приманивать. Пущай своих разводит, да и лопает. Мы ей…

      Лёнька икнул, будто его саданули по затылку, глаза ошалели, и гаркнул он полной глоткой:

      – Лыгай, Фимка…

      Но блажить-то поздно было. Фимкино ухо уже потонуло в цепких пальцах тётки Перчихи.

      – От они, злодеятки, иде стакнулись. О-ой! – подивилась она на Фимку. – И ты, хорёк сопливый, в ихню компанию затесался? Ишшо один голубячий заступник выискался. Я тя щас вот перцем-то натру.

      На Лёнькиных глазах Фимке ж нельзя не хорохориться.

      – Чо ухо-то крутишь?! Сама глухая, что пим. Крутишь кому попадя. Пусти!

      – Я тя пущу, я пущу… Я тя щас так пущу, что бабка с маткою цельную неделю тебя собирать будут.

      Фимка свое гнёт:

      – А неправда? Хто чужих голубей лопает?

      Перчиха и глазами заморгала:

      – Ой, небитый! Давно-ка ты, паря, небитый. Айда к матери, – она потянула Фимку из кустов на тропку, – щас она твою правду оголит да изрисует. Она её тебе, как самовар, начистит.

      А