Последнее заклинание. Дженнифер Доннелли

с ума сошла?

      – Нет, не сошла. Серафина, мне нужен шар-головоломка, – настаивала Лин.

      – Лин, это же талисман, дар одного из богов. Бесценный, могущественный артефакт. Мой дядя и Орфео убили тысячи русалок, чтобы его заполучить. Они не знают, что он у нас, об этом знает только наш узкий круг. Если о талисмане проведает шпион…

      – Я и хочу, чтобы шпион узнал.

      – Что? – ахнула Серафина, всё больше приходя к мысли, что Лин сошла с ума.

      – Как мы ни пытались, а разоблачить шпиона до сих пор не смогли, – сказала Лин. – Поэтому нужно вынудить его раскрыться самому.

      Серафина покачала головой.

      – Ни за что. Я не могу позволить тебе взять шар-головоломку, это слишком рискованно.

      Лин подалась вперед.

      – Минуту назад ты говорила, что Валерио ранит и убивает нас. Если так пойдет и дальше, он нас всех перебьет.

      Слова Лин обрушились на юную королеву, точно штормовой ветер. Жестокие, ужасающие и, что самое плохое, правдивые слова. Серафина решила дослушать предложение подруги.

      – Что именно ты хочешь сделать с шаром-головоломкой? – спросила она.

      – Мы пустим слух, – ответила Лин. – Сайкоракс ведь вершила правосудие в Атлантиде, да?

      Серафина кивнула.

      – Пустим слух, что шар-головоломка у нас и что у него внутри заключено нечто, помогавшее Сайкоракс определить, кто виновен, а кто нет.

      – Но ты же сама не знаешь, что заключено внутри шара, и никто этого не знает, – озадаченно проговорила Серафина. – Ты только предполагаешь, что внутри что-то есть.

      – Неважно, во что верю я, – нетерпеливо пояснила Лин. – Как ты не понимаешь? Важно, что в это поверит шпион.

      Серафину озарило.

      – Кажется, я понимаю, куда ты клонишь, – улыбнулась она, чувствуя, как закололо плавники от нетерпения.

      Лин выпрямилась на стуле.

      – Я – омнивокса, – произнесла она, и ее глаза блеснули. – Искусство общения – это мой дар, но иногда важнее не говорить, а уметь слушать. Сейчас я прислушиваюсь к голосу того, кому очень больно.

      – Продолжай, – сказала Серафина, пытаясь ухватить мысль Лин.

      – Боль должна говорить. Ей нужно быть услышанной. Если не выпустить ее наружу, она растет внутри тебя, выталкивая всё светлое и хорошее до тех пор, пока не останется ничего, кроме боли. Я это знаю, Серафина. Моя мать через это прошла. После исчезновения моего отца она так страдала, что отвернулась от всех, включая меня.

      – Я этого не знала, – сказала Серафина. Когда Лин появилась в лагере, она рассказала о своем побеге из трудового лагеря и о том, как нашла шар-головоломку, но ни словом не обмолвилась о матери.

      Лин горестно улыбнулась.

      – Есть вещи, о которых очень тяжело говорить, даже если ты омнивокса. В конечном счете я сумела до нее достучаться, но только после того, как научилась понимать ее боль. Держу пари, шпиону тоже больно. Всё, что он делает – лжет, предает своих друзей, – исходит из темных уголков его души. Его боль хочет говорить, Серафина, и если я сумею вытащить ее на поверхность, нам останется только ее выслушать.

      Серафина