В поте лица своего. Люди. Анатолий Рубцов

напевает целый день, иной раз досадуя на столь крепко привязавшееся наваждение. В данном случае в памяти надолго оставалось ощущение полета в неизвестность: полета его, Арея, в виде чего-то острого и твердого – вроде иглы, – что, достигнув цели, должно было сломаться или что-то должно было сломать. «Сам себя сломать, что ли?» – недоумевал Арей, вспоминая очередной ночной полет. «Це означае здийснэння бажань, довгу дорогу и раптову зустрич с сыньоокою билявкою», – так, усмехнувшись, как-то раз истолковала вещий сон черноглазая украинка Галя. На «воле» Галя была ворожкой – до тех пор, пока однажды не нагадала председателю райсовета пожар в доверенном ему органе власти. К несчастью, предсказание сбылось, пожар случился, а когда председателя допрашивали специалисты «внутренних органов» (не путать со специалистами в области гинекологии!), он вспомнил о гадалке, и тогда принялись за Галю, желая пришить ей поджег и терроризм, но председатель – надо же! – вдруг признался, что по пьянке сам устроил пожар, однако не отпускать же Галю, когда на работу с ней было потрачено столько времени, и ее осудили по статье пятьдесят восемь-десять: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти»… Хорошо, что не пятьдесят восемь-девять[9], всегда радовалась неунывающая Галя, когда рассказывала о своих «приключениях в заключении». До «воли» ей оставалось меньше года, и мечтательная улыбка все чаще появлялась на ее губах, не потерявших детской припухлости даже после пяти лет колымских лагерей. Да, меньше года – потому и работала расконвоированной и потому разговаривали обычно о «воле», когда, отправив детей на улицу, Галя принималась готовить обед, а учитель истории Андрей Первозванцев выходил на кухню попить чаю перед уходом в школу. Гудел примус, чадил керогаз; Арей заваривал чай, садился за свой столик и, наколов ручкой железного ножа сахар, приглашал на чаепитие Галю, которая, выглянув в окно, чтобы проверить, как там ведут себя дети, чинно усаживалась на пододвинутый Ареем табурет. «Ну что, ты ведь не будешь уже заниматься гаданием, когда выйдешь на волю?» – спрашивал Арей, глядя, как Галя, изящно поставив локоток на стол и умело расставив пальцы под донышком блюдца, пьет из него, складывая клювиком вытянутые губы и чуть присвистывая, чтобы не обжечься потихоньку втягиваемым кипятком. «Ну а як же ж я житы буду? – отвечала Галя на своей «соловьйний мови», прикусив слегка намоченный в блюдце сахар. – Адже ж я видьма». Арей просил, чтобы с ним она разговаривала по-украински, так как ему нравилась музыка этой речи, которая к тому же напоминала ему древний говор времен Владимира. «Какая же ты ведьма? – улыбался он. – Я ведьм много видел. Они злые, а ты добрая. И потом, у них косы…» – «О-о-о, якы ж в мэнэ косы булы… таки чорни, до самого попэрэку, – стонала Галя, осторожно, как болезненную рану, трогая голову, повязанную косынкой. – Та ще выростуть!» – вдруг улыбалась она и бросала в сторону Арея такой жгучий взгляд, что и в самом деле казалась ему

9

«Разрушение или повреждение с контрреволюционной целью взрывом, поджогом или другими способами… государственного или общественного имущества…» – расстрельная статья.