Чужая жизнь. Елена Долгопят

тропинка, на горизонте слева темнеет лес, но тропинка, не дойдя до леса, поворачивает направо.

      Никто по ней не шел. Пейзаж был безлюден и относиться мог к любому историческому времени. Утро, вечер, день – неясно. Мир или война. Кто ж его знает. Я посчитала этот пейзаж паузой. Остановкой во времени и пространстве. Как говорится, отдохни и ты.

      Я взяла в руки приемник. Включила. Услышала шорох. Голос эфира. Помехи. Эфир был ими густо заселен. Точно души всех когда-то живших зашелестели.

      Так я подумала и выключила приемник.

      Я вышла с ним из своего убежища, дверь закрыла на ключ и направилась далеко, по коридору, по лестницам, то вверх, то вниз, к обиталищу Валентины. Мне по-прежнему было радостно. И мне хотелось попросить у нее прощения. Ведь Новый год. Я не думала, что она, может быть, спит или работает. Я должна была идти. На лестницах пахло морозным воздухом, он проник в нашу темницу, это тревожило и внушало надежду.

      Дверь в подсобку оказалась заперта. Я постучала.

      Шаги и сонный голос Валентины:

      – Кто?

      – Я! Пустите, пожалуйста, дорогая Валентина. Я очень-очень виновата перед вами, и я хочу загладить вину. Позвольте мне это сделать!

      – Ты пьяна?

      – Нет, что вы!

      Она молчала за дверью и не уходила, я стояла перед дверью и не уходила. Может быть, что-то происходило в мире, а может быть, и ничего. Я включила приемник. Зашелестели, задрожали души. Я повернула ручку и мужской голос пропел:

      «Утомленное солнце…»

      Валентина отворила дверь.

      Я протянула ей поющий приемник.

      «…нежно с морем прощалось…»

      – Это вам. Подарок. С Новым годом.

      «…в этот час ты призналась…»

      – Через порог нельзя.

      «…что нет любви…»

      – Входи.

      Мы пили сладкую наливку. Приемник бормотал под сурдинку какие-то новости, они нас не касались, ни меня, ни Валентины.

      Мы пили наливку, ели хлеб с колбасой.

      – Хочешь на волю? – спросила вдруг Валентина.

      Она смотрела на меня, и ее глаза мне казались огромными.

      – Еще бы.

      – А я нет. Мне здесь лучше. Там я лишняя. В Москве в квартире народу много, все шумят, меня не любят, я это чувствую, то плачу, а то кричу на них, я кричу, а меня не слышат. В городке в комнате соседки смеются надо мной, смеются тихо, а я слышу. Не любят. Да и за что меня любить?

      Я заплакала и бросилась Валентину обнимать, гладить по голове.

      И я плакала, и Валентина плакала. Я говорила, что всё это глупости, что люди хорошие, что Валентина хорошая. Она меня от себя отстранила. Высморкалась. Велела подать сумку.

      – Она под подушкой у меня, для сохранности. Поди принеси, а то мне вставать нет охоты.

      Я принесла сумку, Валентина ее открыла.

      – Здесь у меня всё. И от московской квартиры ключи, и от комнаты в городке, и от этой конуры ключ, и пропуск твой в потайном кармане.

      Она вынула