Поэт. Максим Горький

что мама, уже сидевшая за накрытым столом, улыбнулась ей как-то особенно. Это обстоятельство тотчас же задело любопытство Шуры, но она была уже большая и сочла ниже своего достоинства выдавать себя вопросами. Она молча поцеловала маму в лоб и, мельком взглянув на себя в зеркало, села на своё место. Тут ей опять бросилось в глаза нечто особенное – стол был сервирован «по-парадному» и на пять персон. Значит, кто-то приглашён обедать, только и всего. Шура разочарованно вздохнула. Она хорошо знала всех знакомых папы с мамой и тёти Зины – среди них положительно нет ни одного интересного человека. Господи! Какие все они скучные, и как вообще скучно на свете…

      – Это кто? – кивнув головой на прибор, равнодушно спросила Шура.

      Прежде, чем ответить ей, мама посмотрела на свои часы, потом на стенные, потом, наклонив голову в сторону окна, к чему-то прислушалась и, наконец, улыбнувшись, сказала:

      – Угадай…

      – Неинтересно… – сказала Шура, чувствуя, что любопытство вновь вспыхивает в ней.

      Она вспомнила, что горничная Люба, отворяя ей дверь, тоже как-то особенно сказала:

      – Пож-жалуйте!

      Люба вообще очень редко говорила «пожалуйте» и никогда ещё не говорила именно так, с жужжанием. Шура очень хорошо помнит это, ибо малейшая новая чёрточка в скучной, установившейся в тесные рамки домашней жизни семьи производит очень заметную рябь на её спокойной поверхности и хорошо запоминается жаждущей впечатлений головкой Шуры.

      – А может быть, и интересно… попробуй, угадай, – снова предложила мама.

      Вспомнив интонацию Любы, Шура уже была уверена, что интересно, очень интересно, но спросить прямо ей было почему-то неловко.

      – Кто-нибудь приехал… – якобы равнодушно сказала она.

      – Несомненно, – кивнула головой мама… – Но кто?

      – Дядя Женя, – предположила Шура, чувствуя, что у неё на щеках выступала краска.

      – Нет, это не родня… Это однако кто-то, кого ты – любишь…

      Шура сделала круглые глаза… но потом вдруг сорвалась с места и бросилась на шею мамы:

      – Мамочка! Неужели?

      – Постой, постой, – смеясь, мама отталкивала её от себя, – не нужно быть сумасшедшей!

      Ну… вот я ему всё это скажу!

      – Мамочка! Крымский? а? Приехал? Папа его встречает? Да? И тётя Зина? Ведь они сейчас, сейчас будут… Мамочка, я надену серое платье! Ах, едут! Приехали!

      Вся красная и взволнованная – она прыгала около стула матери, потом бросилась к зеркалу, побежала было к себе переодеваться, но, услыхав, как внизу щёлкнул замок двери, снова воротилась к зеркалу, поправила причёску и степенно, подавляя своё волнение, села на своё место и закрыла глаза. Когда она откроет их, в этой комнате, так близко, всего только через один стул от неё, будет сидеть Крымский… Тот поэт, стихами которого она зачитывалась и который в гимназии считался самым лучшим поэтом из всех современных. У него такие нежные, ласкающие стихи, такие звучные… грустные… Господи! И вот он, живой, будет так близко к ней, будет говорить, читать свои новые произведения, которых в гимназии её подруги еще не могут знать! «Ах, какую вещь написал Крымский!» – скажет она им завтра, они спросят её – какую; она прочитает им; тогда они спросят, где это напечатано, и она скромно, – непременно скромно! – скажет: «Ах, это ещё не напечатано. Это он вчера читал мне у нас за обедом!..»

      Какое изумление, какая зависть! Эта злючка Кикина – что с ней будет? Узнает она, что лучше: иметь сестру певицу или знакомого поэта? А все остальные!.. Будут просить: «Шура, покажи нам его!..» А… а вдруг он влюбится в неё? О! Это возможно… потому что он поэт…