Мое преступление (сборник). Гилберт Кит Честертон

берега, – и смотрит на то, что другой поэт, более древний (уж простите мне, что думаю о ком-то более приятном) назвал винноцветным морем[13]. Взгляните, у него и правда несколько багряный оттенок.

      Пейнтер взглянул. Он увидел винноцветное море и фантастические деревья над ним, но поэта там не было; неупокоенный монах покинул свой монастырь.

      – Ушел куда-то, – сказал он с несвойственной ему беспечностью. – Скоро вернется. Интересное бдение у нас получилось, только вот всякое бдение теряет изрядную часть смысла, когда не можешь держать глаза открытыми все время. А, вот и Трегерн! Итак, все в сборе, как сказал политик, когда подошел опоздавший мистер Колман[14]. Хотя нет, теперь ушел доктор. Как же мы сегодня неугомонны!

      Трегерн приблизился, неслышно ступая по траве и вперив в них внимательный взгляд.

      – Скоро все закончится, – заявил он.

      – Что закончится? – вскинулся Эйш.

      – Ночь, конечно же, – невозмутимо ответил поэт. – Самое темное время уже позади.

      – Помнится, другой поэт, чуть менее известный, сказал, – отозвался Пейнтер, – что самый темный час – перед рассветом…[15] Боже, что это? Похоже на крик.

      – Это и был крик, – сказал Трегерн. – Крик павлина.

      Эйш, бледное лицо которого контрастировало с рыжими волосами, вскочил и гневно вопросил:

      – Что вы имеете в виду, черт возьми?

      – О, как сказал бы доктор Браун, более чем естественные явления природы, – отвечал Трегерн. – Ведь сквайр рассказывал нам, что подобный звук издают деревья на сильном ветру, помните? С моря дует довольно свежий ветер, полагаю, к рассвету разразится шторм.

      Вместе с рассветом и в самом деле налетел сильный ветер, и багряное море вспенивалось, бросаясь на изрытые кавернами скалы. Сперва лес на фоне предутреннего неба стал темнее и контрастнее, и теперь над серой толпой стволов, сбившихся в единое пятно, в свете начинающегося дня можно было разглядеть зловещую троицу – павлиньи деревья. В их силуэтах, состоящих из длинных линий, Пейнтеру мерещилась не то змея, не то спираль. Ему даже показалось, будто он видит, как они медленно кружат вокруг своей оси, словно бы танцуя, но то был последний привет сказочной страны: через несколько мгновений сон овладел им. Ему снилось, как он пытается продраться сквозь частокол овеществленных незаконченных историй, в каждой из которых шумит море и ревет ветер, а со всех сторон раздаются скорбные крики деревьев гордыни.

      Когда он проснулся, был белый день и можно было хорошо разглядеть не только лес и сад, но и поля, и фермы на мили отсюда. Дневной свет обычно дарит некоторое просветление и разуму, даже если позади бессонная ночь, так что Пейнтер, охваченный тревогой, вскочил – и обнаружил, что и остальные его товарищи стоят на лужайке в таком же тревожном ожидании. Не было нужды спрашивать, чего именно они ждут. Конечно же, рассказа своего эксцентричного друга, эксперимент которого (из неосознанного

13

Упоминается знаменитая цитата из Гомера, над смыслом которой ломали голову десятки исследователей.

14

Здесь у автора непереводимая игра слов: «все в сборе» по-английски «we’re all mustered», а фамилия Колман у британца ассоциируется прежде всего с известнейшим брендом, производящим горчицу, Colman’s Mustard, что переводится как «горчица Колмана». Созвучность этих слов и порождает каламбур.

15

Сложно сказать, какого именно поэта имеет в виду персонаж: выражение, которое он цитирует, – народное. Однако в литературе у него два «первооткрывателя»: в 1650 году его упомянул в своем трактате богослов и историк Томас Фуллер, а в 1858 году оно появилось в сочинениях собственно поэта Сэмюэля Лавера как ирландская народная мудрость. Скорее всего, автор намекает именно на последнего.