Несколько лет в деревне. Николай Гарин-Михайловский

барин пришёл. Собрали нас на сход: Тоё да сеё, исправник как закричит: «Да что с ними разговаривать? Одно слово, трава и больше ничего. Розг!» Принесли розг, скамейку вынесли, поставили. Исправник прямо ко мне: «Руку даёшь?» Похолонуло у меня на сердце: «Не дам, говорю. Что хошь делай: хоть бей, – хоть убей – не дам». – «Ложись», – говорит. Перекрестился я, говорю: «Ты видишь, Пресвятая Богородица!» – лёг я, и стали они меня…

      Он замолчал и напряжённо наклонился вперёд, точно силясь получше рассмотреть то, что было 25 лет назад. Его лицо выражало недоумение и тщетное напряжение что-то понять. Он говорил медленно и нехотя.

      – И стали они меня, и стали-и… Били, били…

      Он с каким-то мучительным наслаждением повторял это слово, точно снова переживал давно прошедшее.

      – Закусил это я руку, чтобы не закричать… Всё молчу. «Будешь ты, собачий сын, говорить?» А я всё, знай, молчу. «Бросить, – говорит, – этого дурака, – другого!» Встал я, перекрестился на небо, да и говорю: «Царица Небесная, Ты видела: за что они меня били?»

      Голос Афанасия на этом месте оборвался, и он угрюмо замолчал.

      – Чем же кончилось? – спросил я.

      – Да чем кончилось? – повеселевшим голосом заговорил он снова. – После меня за нашего Чичкова взялись; он туда-сюда: «Вот чего, – говорит, – старики: не всем же пропадать, не лучше ли покориться?» Ну, и покорились.

      – Тебя одного, значит, пороли?

      – Одного, батюшка, одного, – раздумчиво отвечал Афанасий.

      – Да за что?

      – А Господь их знает. Вот убей – и сейчас не знаю за что.

      От Афанасия так ничего больше и нельзя было добиться. Он твердил своё:

      – И не знаю, и не знаю, и не знаю, батюшка… И Господь их знает, чего им надо было, и за что они меня пороли – и сейчас не знаю.

      Уже от других мужиков можно было узнать, что речь шла о выборных, которых они сдуру, по наущению солдата Симеона, не хотели выбирать, боясь подвоха.

      Ликование, что так ловко отвертелись от полного надела, скоро сменилось у князевцев унынием.

      Спохватились, да поздно, что солдат Симеон зря болтал. Цена на землю стала шибко расти: с 3 рублей за хозяйственную десятину (3.200 квадр. сажень) сразу выскочила на 5 руб. за посев одного хлеба. Прошло ещё немного – стала земля 7 – 8 руб. Земля подорожала, а родить на ней стало на половину хуже. Посеянный хлеб, как всё посчитать, без малого стал в купку обходиться, т. е. за затраченные деньги и труд можно было и на базаре за ту же цену хлеб купить. Соседние деревни, которые на полный надел пошли, хоть плохо, а жили. Князевцам же совсем стало невмоготу. Шибко обеднел народ. Стали о новой земельке толковать. Ткнулись туда-сюда – всё тоже, да и насиженные места не так-то легко бросать.

      Худо стал жить народ; особенно памятен голодный 65 год. Половина населения всю зиму Христовым именем кормилась. И что это за жизнь была! Ладно, кто ещё догадался дубовыми желудями запастись, – тот желудёвым квасом питался. Дети в тот год почти все перемёрли; много и взрослых от тифа свернулось.

      – Никто