Сю-сю. Сергей Малицкий

теллектуальной издательской системе Ridero

      Обыкновенная жизнь состоит из обыкновенного детства, обыкновенной юности, зрелости, старости и смерти. Обыкновенное детство состояло из маминых рук, теплой печки, клена у калитки, который превратился из хилого ростка в дерево несмотря ни на что, кучи песка с навсегда погребенными в ее глубинах оловянными солдатиками, мамкиных слез, еще чего-то, но главное – из любви. А проходило это детство на деревенской улице в девять домов по одной стороне и девять по другой, которая двумя стежками и непролазной колеей бежала от изгаженной церкви и заброшенного кладбища к речке. И две колонки торчали на концах улицы как две застежки. За водой ходили к церкви, чуть дальше, зато обратно под горку. Легче под горку. Сначала следом за мамкой. Затем и самостоятельно с жестянками по десять литров. Потом по пятнадцать. Летом от ведер оставались синеватые полосы на ладонях, зимой ледяные круги на санках. Постиранное белье везли к речке. Мамка натягивала вязаные перчатки, поверх них резиновые и бултыхала белье в проруби. Взбивала подсиненной тканью ледяную воду и торопливо отжимала прополощенное. Потом сдергивала с пальцев перчатки и начинала дышать на ладони, пытаясь выгнать из суставов ледяные искры.

      Красивые у мамки были руки, сильные. Ногти коротко подстрижены, пальцы короткие, твердые. Мозолей почти не было, только на подушечках пальцев желтоватые бугорки. Они слегка царапали Колькину щеку, когда мамка прижимала сына к себе. Мамка работала на фабрике, где стояла у грохочущего станка и то и дело ныряла в его урчащие недра, подхватывала оборванную нить основы и подвязывала, сучила пальцами. Красивые у мамки были руки.

      Это потом, через много лет Колька узнает, какие руки, в самом деле считаются красивыми. А тогда он смотрел не только глазами. Еще чем-то. Тогда он еще был целым. Или ему так казалось.

      Маленький Ленин был похожим на ангела. Колька прибежал из школы счастливый и радостный. Сбросил пальтишко и торжественно показал звезду октябренка. Мамка еще была на работе. Бабушка радости не выказала.

      – Ба! Смотри. Видишь?

      – Вижу.

      Она даже не улыбнулась. Она очень редко смеялась. Сколько Колька не морщил лоб, он так и смог вспомнить ее улыбающееся лицо, когда бабушки уже не стало. И в то же время разве был кто добрее ее?

      – Бабушка. Я теперь октябренок!

      – Ну и что?

      В показном равнодушии таилась досада.

      – Ну, как же…

      Колька растерялся. Хотя, что было теряться? Родная, милая, строгая, но любимая бабушка всегда была существом непонятным и обескураживающим.

      – Бабушка! Ты веришь в бога? Почему? Бога же нет! Вот у тебя на иконе бог на облаке сидит. Не может он сидеть на облаке. Облако это пар. И за облаком тоже бога нет. Там же космос!

      – Бог должен быть в душе, а не в космосе.

      Ну, разве можно было с ней спорить?

      – Бабушка, а что ты делала в семнадцатом году?

      – Служанкой ходила у барыни одной в Москве.

      – Так ты и Ленина видела?

      – Дался мне твой Ленин, – бабушка помолчала, отодвинула шитье, подняла на лоб очки, заговорила куда-то в сторону. – Я от барыни ехала. Она мне кошелечек свой подарила. Бисером вышитый. Я в тамбуре стояла, рассматривала и уронила его. Он в щель так на шпалы и упал. Жалко…

      Во дворе надрывно запел петух, бабушка словно очнулась, затем глубоко вздохнула и снова подвинула к себе шитье.

      – А до революции как вы жили?

      – Хорошо жили, – бабушка говорила спокойно, словно отчитывалась. – Дом большой был. Лошади, коровы, овцы.