Прощай, Византия!. Татьяна Степанова

крупная фигура, подпиравшая могутным плечом стену, – муж, драгоценный муж, Вадим Кравченко.

      – А вот и мы, – оповестил он.

      – Вижу. Хороши. – Катя покрепче ухватила зонт.

      – Это мы, Катюша. – Мещерский, несмотря на ушиб головы, преданно, виновато смотрел на Катю. – А за что ты меня, а? Мы ведь с Вадиком ни в чем… это… мы с ним ни вот на столечко. – Он показал на пальцах и сбился, запутался.

      – Хороши, хороши гуси, – прошипела Катя. – На кого вы оба похожи?

      – На кого? – удивился Мещерский, сделал шаг и едва не упал.

      – Жена, – громко сказал Кравченко, делая широкий жест. – Это самое… потом. Мы вот с Серегой, видишь?

      – Я не слепая.

      – Мы в сауне были. Парились. Потом у нас колесо спустило. Авария, понимаешь? Абермахт. Задержались.

      – В сауне абермахт? – Катя попыталась захлопнуть у них перед носом дверь.

      – Ш-ш-ш, тихо у меня. – Кравченко приподнял Мещерского и, как куколку-таран, двинул его вперед, тесня Катю. Силы были, естественно, не равны. Так они и просочились в квартиру.

      – Ой, хорошо. Тепло. – Мещерский, которого снова поставили на ноги, казалось, был всем доволен, лепетал, отчего-то окая по-волжски. – Катюша, ты не сердись. Не сердись, а?

      – Ты-то что тут делаешь? Ты ведь должен сегодня улетать.

      – Я? Куда?

      – На кудыкину гору!

      – Катька, не волнуй мне кореша. – Кравченко попытался приобнять жену. Катя вырвалась.

      – Обиделась. – Мещерский вздохнул. – На нас, Вадик, обиделась.

      – На нас? А что мы сделали плохого? – Кравченко развел руками. – Эй, там… ну ладно тебе… полундра, а? Эй, на камбузе, ты нам кофе сваргань.

      – Обойдетесь. – Катя ушла в комнату и захлопнула дверь. Разделась, нырнула в постель. Третий час ночи!

      В кухне громыхали посудой. Кто-то ворчал, как медведь. Но тревога как-то вдруг растаяла сама собой. На душе отлегло. И злое-презлое сердце потихоньку смягчилось. «Дураки, какие же дураки оба», – уже почти сочувственно подумала Катя. И ощутила запах кофе. И уснула.

      Пробудилась она, когда за окном было еще темно – в ноябре светает поздно. Встала и тихо прошла на кухню. Узрела эпическую картину: разоренный стол, давно остывшую кофеварку и два храпящих тела. Большое – Драгоценного, сложенное вчетверо на угловом кухонном диванчике, как на прокрустовом ложе. И маленькое – Мещерского, улиткой скрючившееся в принесенном из прихожей кресле. В головах Драгоценного была диванная подушка. Мещерский спал на том самом игрушечном поролоновом бегемоте.

      Можно было бы, конечно, поступить благородно – простить их. Разбудить, растолкать, сунуть в руки чистые полотенца, отправить в душ, наградить с похмелья, с бодуна, такими специальными зелеными таблеточками из супермаркета, напоить кофе, накормить оладушками с клубничным джемом. Но все в душе Кати противилось такому всепрощению и малодушию. «Еще чего, – подумала она. – А то потом совсем на шею сядут. Подумают, что так и должно быть. В таких