ДК. Борис Бужор

По лицу девочки катятся слезы.

      – Может, ты подвиг дедов и прадедов своих, ду… – Режиссерша хочет сказать «дура», но останавливается. – Не чтишь?

      – Чту. – Маленькая грешница уже готова к покаянию за все… За всю свою распутную жизнь… Глаза ее чисты и просят прощения.

      – Вот любишь если, чтишь если, то тогда кричи, надрывайся! Чтобы стыдно за тебя не было! Чтобы гордость за наш народ у людей была! Чтобы видели люди, как Родиной гордиться надо.

      – Валим отсюда. – Серега шутливо прячется за боковой кулисой.

      – Не пугайтесь. – Лидия Сергеевна снимает амбарный замок. – Это она ко Дню Победы репетирует – театрализованное выступление делает.

      Отодвигается створка мощной и стальной двери, такую бы в Средневековье на вход в крепость, ни один захватчик бы не пробил.

      Тусклый свет сменяется ярким.

      – Это пиздец, – первое, что говорит Серега.

      На нас наваливаются фанерные руины давно прошедших праздников и утренников. Картонные огрызки деревьев, обломки досок, потускневшие стенды, щиты, лестницы и заваленный рухлядью огромный плакат с торчащей залысиной какого-то депутата.

      – Где-то тут были. – Лидия Сергеевна невозмутима.

      До «где-то тут» мы разбирали полдня весь хлам, потрепанные декорации выносили на сцену, раскладывали, рассортировывали.

      – Не так я представлял работу директора, – нахватавшись заноз и вспотевший, как черт, хриплю я, когда приставляю к стене макет избушки.

      – А думаешь, работу худрука я так представлял? – сипит Серега, выволакивая на сцену скрученный транспарант.

      Появляется Алевтина, следом, как верные стражи, три женщины. Стальной блеск глаз, тройные подбородки, укороченные юбки.

      – Вы что творите? – Алевтина Васильевна упирает руки в бока.

      – А что? – Какой вопрос – такой ответ – так же дерзко отвечает Серега.

      – Аккуратнее, – шепчу я, пытаясь вытащить «волшебное зеркало» с нарезками фольги вместо стекла. – Они же нас сейчас съедят.

      – Кто вам разрешил? – Предводительница идет в атаку, и это естественно, мы же разворошили ее логово, вторглись на ее территорию, нарушили вековой покой ДК…

      Мы выходим навстречу Алевтине и теткам – видимо, руководителям кружков и театров. Сталкиваемся в середине сцены. Глядим друг на друга в упор. Вот тебе, блин, спектакль, заполняйте зал, глазейте – сейчас начнется…

      Когда-то я воровал металл, чтобы выжить. Работал в бригаде у Палыча, порой были конфликты с другими такими же, как и мы, романтиками поселковой окраины. Барогозили, толкались, грызлись. Даже с цыганами дрались за чугунные плюшки. Всякое бывало. И случалось так, что сердце уходило в пятки, что дрожь сковывала зубы – слово и не сказать, а раз, уползая от спецназа по трубе, обоссался. Ничего страшного, казалось, что все забылось. Да вот, как бы не так…

      «Show Must Go On».

      – Вы здесь еще никто! – начинает Алевтина.

      Речь ее судорожна и нервозна, все ясно – директор ее предупредил, приказ свыше тоже озвучили. Она бессильна,