Во времена Саксонцев. Юзеф Игнаций Крашевский

сказал, вставая, пан Лукаш, – но, поскольку я плохо пишу и свои обязанности выполняю недобросовестно, благодарю за место. Прошу дать мне расчёт, и конец.

      Пребендовская ушам своим верить не хотела, не зная, смеяться, или гневаться. В конце концов брови её стянулись.

      – Вы с ума сошли! – сказала она гордо. – Вы думаете, что я разрешу вам меня покинуть, кода мне некем вас заменить? Не заблуждайтесь, ваша милость. Задерживать вас не буду, когда вернёмся домой, но тут вас не отпущу. Мы в Саксонии, вы мой смотритель, достаточно слова моему брату, чтобы взяли под стражу и отвели на Новый Рынок. Поэтому имейте разум и не бунтуйте, потому что это может плохо кончится.

      Пшебору сделалось холодно, жарко, он сел, не говоря ни слова уже, и, не отзываясь, приготовился писать под диктовку пани, которая, отнюдь не взволнованная, тут же приступила к чтению письма.

      Привыкшая к пассивному послушанию, каштелянова эту выходку писаря приписала действию алкоголя. Дело ей казалось улаженным. Окончив стилизовать письмо, она велела подать ей, прочитала и, ничего не говоря, положила на стол.

      Пшебор какое-то время стоял и ждал, а, видя, что пани Пребендовская не думает диктовать дальше, неловко поклонился и вышел.

      Всё казалось оконченным, но на завтрашнее утро каштелянова узнала, что ночью Пшебор выехал из дворца Флеминга и исчез без вести.

      Сразу же выдали приказы искать беглеца, искали его по всему городу, но тщетно.

      Суровая пани жалела, может, о своей несвоевременной поспешности, но не чувствовала себя виноватой.

      В её глазах было непростительной дерзостью, что такой бедняк мог ей показать свою шляхетскую гордость и требовать хотя бы лучших условий.

      Досталось за него всей Польше и всей шляхте!

      IV

      Одного осеннего вечера, когда уже магазин был закрыт, а неспокойная пани Марта ждала сына, весело напевая, Захарий вошёл в комнату, в которой всегда ужинали, и, целуя матери руку, увидев слёзы на её глазах, сказал с упрёком и нежностью:

      – Дорогая матушка, я вижу, ты не уверена в своём ребёнке? Или как Захарек не потерял бы того, что его отец заработал, а ты не впала в бедность?

      Госпожа Марта резко прервала его:

      – А! Ты неблагодарный! Разве для меня речь идёт о богатстве, в котором я меньше всего нуждаюсь? Речь о тебе, единственное моё сокровище! Я в любой день, если бы мы всё потеряли, с радостью бы вернулась в мой Будзишин, лишь бы ты поехал со мной. Разве не понимаешь того, что мне ничего не надо, речь только о твоей безопасности?

      – А, милая матушка, – ещё раз целуя ей руки, отпарировал Витке, – подумай, прошу, что мне может угрожать?

      – Не знаю, – сказала мать, вздыхая, – но боюсь. Ты едешь в Краков?

      – Еду, да, – воскликнул Витке, – следует заранее осмотреться. Курфюрст тоже должен туда вскоре прибыть.

      Мать быстро посмотрела ему в глаза.

      – Ты не говоришь мне всего откровенно, – прибавила она, – а я вынуждена отгадывать, больше, может, тем тревожась, чем следовало бы. Мазотин