Мистерии. Кнут Гамсун

ясно. У него перерезаны вены на обеих руках, поэтому в несчастный случай поверить трудно. Теперь нашли и нож, маленький перочинный ножик с белой ручкой. Полиция отыскала его только вчера поздно вечером. Скорей всего какая-то любовная история.

      – Вот как? Да неужели еще кто-нибудь сомневается в том, что это самоубийство?

      – Всегда надеешься на лучшее. Я хочу сказать, что есть люди, которые придумали такое объяснение: дескать, шел он, держа в руках раскрытый ножичек, споткнулся и упал, да так неудачно, что вспорол себе вены на обеих руках. Ха, ха, ха! Я полагаю, что в это трудно поверить, весьма трудно поверить. Но его, конечно, похоронят на кладбище. Нет, маловероятно, что он просто споткнулся.

      – Вы сказали, нож нашли только вчера вечером. Разве он не лежал рядом с покойником?

      – Нет, он валялся в нескольких шагах. Бедняга, должно быть, отшвырнул его прочь, распоров себе вены. Этот ножик нашли совершенно случайно.

      – Вот как! Но какой ему был резон швырять нож, если он лежал со вскрытыми венами, ведь и так каждому понятно, что это невозможно сделать без ножа.

      – Да, одному только Богу известно, что у него было тогда на уме. Но как я вам уже говорил, это скорей всего какая-то любовная история. Сущее безумие! Чем больше я об этом думаю, тем ужаснее мне все это представляется!

      – А почему вы считаете, что это любовная история?

      – По многим причинам. Впрочем, утверждать здесь что-либо определенное трудно.

      – А разве нельзя допустить, что он упал, ненароком споткнувшись? Ведь он лежал в такой дикой позе – ничком, лицом в луже, если я не ошибаюсь.

      – Да, и он был весь в грязи. Но это еще ни о чем не говорит. Быть может, он хотел таким образом скрыть следы предсмертных мук на своем лице? Как знать…

      – А он не оставил какой-нибудь записки?

      – Он как будто на ходу писал что-то; впрочем, он частенько делал какие-то заметки, прогуливаясь по этой дороге. Вот люди и думают, что он раскрыл перочинный ножичек, чтобы очинить карандаш, или что-нибудь в этом духе, но споткнулся и упал, полоснув себя при этом ножиком сперва по одной руке, а потом и по другой, причем оба раза аккурат у пульса, и все это в один и тот же миг! Ха-ха-ха! Но что-то вроде записки он все-таки оставил – в сжатом кулаке у него оказался клочок бумаги, на котором было написано: «Пусть будет сталь твоя такою же разящей, как «нет» последнее твое».

      – Что за чушь! А ножик был тупой?

      – Да, тупой.

      – Почему же он заранее его не наточил?

      – Потому что это был не его нож.

      – А чей же?

      Хозяин медлит, но потом все же отвечает:

      – Это был нож фрекен Хьеллан.

      – Фрекен Хьеллан? – переспрашивает Нагель и, помолчав, снова задает вопрос: – Ну а кто такая фрекен Хьеллан?

      – Дагни Хьеллан, дочь нашего пастора.

      – Вот как! Любопытно. Кто б мог подумать! Что, этот юноша был так сильно в нее влюблен?

      – Да что и говорить! Впрочем, в нее все влюблены, не он один.

      Нагель погружается в свои мысли и больше ничего не спрашивает.