Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945. Ольга Голубева-Терес

посреди бескрайней заволжской степи вагончику. Нас встретил бригадир.

      – Теперь это ваш дом, – сказал он, указывая на вагон.

      Утром бригадир спросил:

      – Кто желает работать помощником повара?

      Все молчали.

      – Вот же народ, – нахмурился бригадир, – придется приказывать, деваться некуда. – Он внимательно оглядел нас. – Ну вот ты, – ткнул он в меня пальцем, – дома когда-нибудь щи варила?

      – Щи нет, а суп приходилось… как-то раз.

      – Иди на кухню.

      – Я?!

      – Отказываться не имеешь права – война!

      Вот так нежданно-негаданно я оказалась в помощницах у поварихи: подай, почисти, помой, отвези обед на отделение. За мной закрепили лошадь. Худая, изморенная зноем, она терпеливо и равнодушно стояла, пока на телегу ставили термосы с обедом. Однако в пути она часто показывала свой норов. Встанет, бывало, посреди степи – и ни с места, хоть плачь, рыдай, стегай ее кнутом. Но рука не поднималась: такая жалкая была коняга. Она задыхалась от жары и от старости. У нее бессильно колыхались запавшие бока, и вся она дрожала, пригибая уши. С обедом мы вечно опаздывали, а ругали меня, не лошадь.

      Однажды я нашла подход к этой кляче. Погладила ее по шее, отдала свой хлеб. Она подняла голову, посмотрела на меня зелеными глазами.

      – Миленькая… Серенькая… – Я поцеловала ее.

      Лошадь перестала жевать. Я гладила ее темноватую шерсть, уговаривала:

      – Ну, пожалуйста, хорошая, добрая моя, поедем потихонечку, выручай, – снова поцеловала конягу.

      Мои поцелуи ей, видно, понравились. Лошадь пошевелила ушами, скосила глаза и медленно двинулась, с каждым шагом убыстряя ход.

      Я совсем измучилась со старым, капризным конем да еще с огромными кухонными котлами, которые мне приходилось чистить до поздней ночи. Когда понадобился прицепщик, я взмолилась:

      – Возьмите на трактор!

      Поле огромное-огромное, до самого горизонта. И на нем, этом поле, один-единственный трактор, к которому прикреплено четыре сеялки. От темна до темна на ногах. День-деньской бегаю по полю от сеялки к сеялке, прочищаю дырочки, через которые сыплется зерно в борозду. От густой пыли, столбом встающей за трактором, ни зги не видать. На зубах трещит земля. И вся насквозь я давно пропитана пылью. Косы не расчесать. Воды мало. Экономим даже на питье. А знойным, жарким дням, видно, нет конца…

      …Лев, нежно перебирая кнопочки баяна, заиграл полонез Огиньского. Я знала, что Огиньский написал эту музыку, когда прощался навсегда с родиной. И потому такая печальная, хватающая за сердце мелодия…

      – Ой, господи! – раздался внезапно голос. – Меня послали на задачу всех звать.

      – Посыльная штаба гвардейского полка, а как приказ передаешь?..

      «Господи…» – укоризненно покачала головой комэск Смирнова.

      – Учи вас… – Но на этот раз ее голос звучал непривычно мягко.