Незабудки. Виктор Улин

было видно, насколько пожелтело ее лицо.

      Мама смотрела на меня своими большими голубыми глазами, и я угадывал в них с трудом сдерживаемые слезы.

      Она не просто провожала меня в дорогу.

      Она прощалась со мной.

      Чувствуя, что не доживет до моего возвращения.

      Я сам этого боялся. И тоже держался изо всех сил. Потому что мне не хотелось плакать при маме; я знал, что она собрала сейчас всю свою волю, и я тоже крепился.

      Ведь все-таки я был мужчиной.

      Мне казалось, прошли целые часы прежде, чем поезд дали под посадку.

      Я занял место у окна.

      Мама стояла на перроне.

      Маленькая, похудевшая.

      Покинутая всеми, даже собственным любимым и любящим сыном.

      Я не мог смотреть на нее, одинокую в вокзальной толчее. Но я смотрел, с жадностью впитывая ее лицо. Зная, что возможно, в самом деле, больше уже ее не увижу…

      Мне казалось, пытке взглядами не будет конца – но поезд дал свисток, от головы пронесся лязг буферов, и перрон медленно тронулся назад.

      Назад, вместе с моей маленькой, смертельно больной мамой.

      А я поехал вперед.

      Детство кончилось, весной мне исполнилось восемнадцать лет.

      Я ехал в столицу и собирался вступить во взрослую жизнь.

      Чего бы мне это ни стоило.

      2

      Вообще-то я не любил вспоминать свое детство.

      Точнее, из всех воспоминаний я сохранил бы одну маму.

      Маму, маму, только ее.

      А всех остальных просто стер бы резинкой добела, оставив ее одну на большом листе картона, где готовился набросок моей семьи.

      Стирать пришлось бы многих.

      Прежде всего отца – его бы я убрал из памяти и жизни, даже если бы для того пришлось протереть дырку.

      Сводные брат и сестра… Они не осложняли мою жизнь, но существовали далеко внизу относительно моих высоких побуждений. Их я бы тоже не оставил.

      Ну а младшая родная сестра была настолько бесцветна, что на нее хватило бы одного движения ластика.

      Я расправился бы со всеми, кто по общечеловеческим законам составлял мою «родню».

      Потому что одна лишь мама дарила светлое воспоминание о моем проклятом детстве.

      Которого лучше не было бы вовсе.

      3

      Я не был голоден; перед проводами мама накормила меня на неделю вперед. И ехать предстояло всего несколько часов.

      Но едва поезд вырвался из вокзала, я развернул корзинку и принялся за булочки.

      Сам не знаю зачем… Просто мне казалось, что эти булочки – часть мамы, оставшаяся вместе со мной. Она вложила в них столько непосильного труда, что было бы свинством с моей стороны закинуть корзину на верхнюю полку и дать лакомству засохнуть.

      Аромат свежей выпечки наполнил купе.

      На меня тупо уставились соседи. Чьих лиц я не мог рассмотреть сквозь слезы, которые текли из моих глаз, уже не слушаясь воли.

      Я ел булочки и давился слезами и одновременно видел все со стороны.

      Любой из трясшихся сейчас рядом со мной осудил бы меня на сто процентов.

      Ведь