Правдивый ложью. Валерий Елманов

там по-прежнему хватало, да и покойники по большей части продолжали лежать на своих местах. Разве что мои ратники успели аккуратно водрузить на обеденный стол тело Квентина – последнего защитника Федора.

      Лица шотландца убийцы не задели, и сейчас оно – бледное и чистое, без единого пятнышка крови – представляло разительный контраст с остальным телом, сплошь залитым кровью, и разодранной стрелецкими саблями одеждой.

      Рубленых ран видно не было, только колотые, зато в избытке. Считать не стал – тут и глядеть-то больно, – да и какой смысл.

      И детям пусть когда-нибудь расскажут

      От бед убереженные отцы,

      Что, в общем, и у сказок,

      Таких счастливых сказок –

      Бывают несчастливые концы…[7]

      «Чуть погоди, дорогой пиит, – мысленно попросил я его и твердо пообещал: – Всего через несколько часов я рассчитаюсь за каждую из твоих ран», – и повернулся к связанным стрельцам, валявшимся прямо на полу подле ног Сутупова и двух бояр.

      Последних все-таки уважили, усадив на откидную лавку в углу.

      Я присмотрелся и увидел среди лежащих стрельца, который помог мне сэкономить несколько драгоценных секунд там, у крыльца.

      – Как звать? – спросил я его.

      – Снегирем кличут, – отозвался он.

      Повернувшись к своим ратникам, я распорядился:

      – Этого развязать и отпустить.

      – Он же со всеми прочими был, – растерялся Самоха.

      – Был с ними, а помог мне, – пояснил я. – Исполняй.

      В это время Федор вырвал свою руку из моей и метнулся к Голицыну.

      Хорошо, что у него не было сабли – та, которой Годунов дрался, осталась в светлице у Ксении, – иначе не сносить бы Василию Васильевичу головы, а так обошлось маленьким рукоприкладством.

      Драться царевич не умел.

      Обороняться – одно, тут он кое-что освоил в летнем лагере полка, хотя сомневаюсь, что сегодня пустил в ход хоть один из приемов, которым научился, а вот именно драться…

      Поначалу я не мешал – пусть немного изольет душу, но через минуту, решив, что особо разбитая морда нам для предстоящего представления будет мешать, не церемонясь оттащил Федора от растрепанного боярина.

      В заключение он еще раз взвизгнул: «Пес!» и, плюнув в лицо, добавил: «Сдохнешь, иуда!»

      – Ан и ты меня ненадолго переживешь, – не остался в долгу Голицын. – Эвон, выйди на крыльцо да глянь. Ныне, почитай, вся Русь супротив тебя поднялась.

      – Москва – это не Русь, – возразил я, с трудом продолжая удерживать рвущегося из моих объятий царевича.

      – Вот и выходит, что ты ныне с одними сопляками да с иноземцами, – проигнорировал мое замечание Василий Васильевич. – Да и тех-то, почитай, у тебя нет – они еще под Кромами саблю супротив нас поднять не посмели, а уж ныне и вовсе. Одна-единственная приблуда и осталась. – Он пренебрежительно кивнул на меня. – И мыслишь выстоять?

      – Ты! – задохнулся царевич и вновь дернулся, пытаясь высвободиться из моего

7

Леонид Филатов. «Романтики».