Хрустальная сосна. Виктор Улин

я насчет солярки поеду.

      Он взял Степанову телегу и уехал, грохоча и подпрыгивая на ухабах. А мы остались без дел. И странная вещь: утром все мысли бились об одно – лечь да поспать. А сейчас упала тишина и мы остались без работы, но вдруг чего-то стало не хватать. И спать расхотелось.

      А делать было абсолютно нечего. Володя вынул из кармана колоду карт и мы сели рубиться в подкидного дурака, позвав четвертым Степана, который остался без кобылы и без дел. Сначала он отнекивался, утверждая, что городские его мигом обдуют и разденут – но тем не менее первым в дураках остался я. Потом Володя, потом опять я, потом Славка и снова Володя. И так мы сменялись по кругу, а Степан неизменно выходил из игры первым. И при этом хитро щурился косым своим глазом. Навряд ли он играл так уж хорошо. Скорее всего, просто очень ловко жульничал, но поймать его мы не смогли. Так продолжалась до тех пор, пока ему не пришла особо плохая карта и, играя без козырей, он сел в дураки. Это расстроило его неожиданно сильно – он заявил, что играть больше не хочет, так как голова болит, и куда-то ушел.

      Нам тоже надоело играть и мы наконец легли спать. И проспали до конца смены: солярку привезли уже в шестом часу.

* * *

      У костра Катя опять сидела рядом со Славкой, обмахивая его веткой. С другой стороны примостился Костя. Не знаю, что заставило его изменить Вике и Люде – но почему-то он переключил внимание именно на Катю.

      Едва я запел что-то трогательное, он тут же положил ей руку на плечо.

      Катя ее стряхнула. Мореход подождал несколько минут – и повторил попытку. Катя что-то сказала ему и опять высвободилась. Костя улыбнулся и облапил ее уже обеими руками. Костя-мореход – это, конечно, был не хлюпик вроде Аркашки. Обхвати он меня своими ручищами – на знаю, сумел ли бы я вырваться. А уж Катя и подавно. Славка ничего не замечал, подпевая мне: Кате удавалось все-таки обмахивать его веткой. А Костя сидел с такой блаженной физиономией, будто впервые в жизни обнимал женщину. Я смотрел на него и чувствовал, как внутри закипает злость. Точно у меня на глазах тискали не маленькую очкастую Катю – а мою единственную и любимую жену Инну…

      Я закончил песню и пнул бревно, лежавшее с краю. В черное небо метнулись змейки искр.

      – Дрова прогорают, – сказал я, отложив гитару. – Надо новых принести.

      – Я сейчас! – с готовностью поднялся Славка.

      – Сиди, – ответил я. – Я еще молоком горло промочу…

      Натыкаясь на кусты, что росли вдоль дорожки и днем были совершенно незаметны, а ночью так и норовили выдрать клок из одежды, я прошел к кухне, где валялась загодя нарубленная куча дров.

      – Эй, мореход! – крикнул я. – Иди-ка сюда, мне лесину не поднять.

      – Чего? – нехотя откликнулся он от костра.

      – Лесину, говорю, перевернуть помоги, мать твою! Ты же здоровый, как бугай, а у меня сил не хватает.

      Я слышал, что Костя поднялся, зашуршал по траве, чертыхнулся, напоровшись, как и я, на колючие кусты. Я напрягся, ожидая его из темноты.

      – Ну и где же твоя лесина? – зевнул он, подходя ко мне. – Откуда ты ее нашел? Я вроде с утра все дрова распилил и переколол…

      – Нет