Где живет моя любовь. Чарльз Мартин

половицы отчаянно скрипели), юркнул в свой «писательский кабинет», опустился на стул, плотно закрыл дверь и взял в руки карандаш. С потолка, сделанного из плотно пригнанных сосновых досок, свешивалась на проводе с разлохматившейся изоляцией единственная лампочка. От нее до моей головы было меньше фута.

      На самом деле мой «кабинет» еще недавно был кладовкой – такой узкой, что при каждом неосторожном движении я задевал за стены локтями. Чтобы закрыть за собой дверь, мне приходилось придвигать стул вплотную к дальней стене. На ней сохранилось несколько полок, нижняя из которых служила мне письменным столом. Сейчас я облокотился на нее и подпер голову левой рукой. В правой я по-прежнему сжимал карандаш.

      «Когда Мэгги очнулась…»

      Стоп.

      До сих пор, когда я произношу эти слова, меня охватывают удивление и восторг. Каждый раз, когда я произношу эту фразу, – пусть даже мысленно, про себя, – мне кажется, что Небеса вот-вот разверзнутся, вниз спустится большая, сверкающая труба и Бог позволит мне потрубить в нее минут пять, чтобы весь мир услышал, как я кричу: «Эй, вы! Слушайте!! Мэгги очнулась!!!»

      Сейчас, однако, на полке-столе передо мной лежала серьезная проблема объемом в три сотни рукописных страниц. Едва вернувшись домой, Мэгги попросила, нет – потребовала, чтобы я подробно описал все, что́ я делал без нее. Я обещал – и сдержал слово. Я начал с той страшной ночи в середине августа, когда умер наш первенец, и закончил днем, когда семнадцать с лишним месяцев назад, в канун Нового года, Мэгги проснулась. Я прижимал исписанные страницы вспотевшими ладонями, и в душе моей кипела нешуточная битва. Я разглядывал написанные мною слова и знал, что нарисованные мною картины способны вновь заставить кровоточить раны, которые еще даже не начали заживать. А еще я знал, что, помимо боли, эти вновь открывшиеся раны способны сделать невыносимым то ощущение вины и ответственности, которое Мэгги не могла высказать, но которое огромными буквами было написано на ее лице каждый раз, когда нам в очередной раз не удавалось об этом поговорить.

      С другой стороны, я еще никогда не лгал Мэгги. Никогда. А вот теперь, кажется, собирался… Во всяком случае, передо мной лежало два варианта рукописи, две версии произошедших за эти месяцы событий. Одна из них, скрупулезно отредактированная, словно адаптированная для детей книга, предназначалась для Мэгги. Мне казалось, что такой причесанный вариант рукописи вполне способен утолить ее желание узнать, что происходило в моей жизни, пока она лежала в коме, и в то же время он был лишен тех жестоких, ранящих подробностей, которые содержались в полной версии событий. Вторую версию я написал для себя. Это был, так сказать, оригинальный, авторский вариант, который мог ранить ее очень глубоко, ибо содержал все мои страхи, сомнения и колебания. Я и написал-то его только потому, что нечто глубоко внутри меня требовало излить все пережитое и перечувствованное на бумаге, очистить душу от всего темного и страшного, что в ней скопилось, от всех секретов