Прах. Елена Хаецкая

праву вздумает проучить дочь по щекам!

      – Это так она с родной матерью разговаривает! Постыдилась бы, ведь из института выгнали, замуж никто не берет – еще бы, кому нужна такая, рук об работу марать не хочет, все стишки царапает…

      – Да скучно же.

      – Скучно ей!.. – И со слезами: – Скучно ей, видите ли…

      Дверь захлопнулась. За дверью исчезли и мать, и летний фартук, и запах жареной картошки. У колодца на снегу стоит Мария без шапки, волосы черными прядями по плечам, ведро утопила. И закрытой двери говорит Мария:

      – Господи, как я люблю тебя, мама. Как я люблю тебя.

      Первое, что сделала, возвратившись в город, – позвонила Белзе. Трубку сняла Асенефа. Вежливость выдавила из Марии слова, точно зубную пасту из старого тюбика:

      – Как дела, Аснейт?

      Египтянка ответила:

      – Помаленьку. Сестра вот на днях погостить приезжает.

      – Манька-то?

      – Это ты – Манька, – процедила Асенефа. – А она – Манефа.

      Мария легкомысленно отмахнулась.

      – Да, я и забыла. У вас же полдеревни все Манефы…

      Асенефа помолчала немного. Потом – из той же выморочной вежливости – спросила:

      – Ну, а ты как?

      Зачастила, тараторка:

      – Представляешь, моя мать, вот сумасшедшая баба, потащила меня на дачу. Курятник свой укреплять. Я говорю: работяг наняли, деньги дадены, чего еще укреплять-то? Нет, говорит, надо проследить, сейчас халтурщиков и обманщиков много.

      – И правильно, – сухо сказала Асенефа. Одобрила матери марииной поступок. – Народ нынче жулье, за всеми глаз нужен.

      За один голос только удавить бы египтянку. Как вату жует.

      – В общем, три дня проторчали на холоде, форменный колотун. Кроме сосен ничего не видали. А я ведро в колодце утопила, – похвалилась Мария. Больше ведь все равно говорить не о чем. Асенефа молчит, слушает. – Ух, мать и ругалась. Ей теперь на месяц разговору хватит. Зато съехали в тот же день, воды-то не достать. Ведро вот новое покупать придется…

      Поговорили достаточно, чтобы к главному перейти. Мария ждала этой секунды с радостным нетерпением, Асенефа – со злорадством.

      – А Белза дома?

      – Дома, – мстительным каким-то тоном сказала Асенефа.

      Мария помялась немного.

      – Можно его?..

      – Нельзя.

      Как отрубила.

      Все, мой он теперь. Ради этого стоило и Белзу потерять.

      – Почему же? – спросила Мария.

      Скандала, сучка, хочешь. Чтобы из-за мужика я тебе в рожу вцепилась – вот чего ты хочешь. А не будет тебе никакого скандала. А будет тебе по грудям и в поддых.

      – Он мертв, – сказала Асенефа. – Умер Белза.

      Чугунной гирей в грудь Марии ударили эти слова. Она поверила сразу. Ничего не сказала, аккуратно положила трубку на рычаг.

      И Асенефа трубку положила. Стояла возле телефона и улыбалась.

      …На ко-го ты ме-ня по-ки-и…

      Со стены мутно глядел огнем осиянный лик Джима Моррисона. Слушал мариин вой.

      Не одобрял.

      Утопая