Прах. Елена Хаецкая

его с этим поделать нельзя.

      Асенефа посмотрела на себя в зеркало, прежде чем занавесить его марлей. Будто прощалась. Увидела глаза иконописной красоты, в двойных кольцах ресниц и усталости. Рот увидела, маленький, узкогубый. Остренькие скулы. Такому лицу только вдовий платок и впору. Поглядела – даже не вздохнула. И закрыла свое лицо ржавой от пыли марлей. А других зеркал в доме не было.

      Ушла в кухню, там засела. Сварила себе кофе. Потом еще раз сварила кофе, но допивать уже не стала – сердце забухало в горле. Пусто на душе и спокойно. И делать ничего не хотелось. Рука не поднималась делать что-то. По телефону позвонить разве что?

      Ну, и куда звонить – в милицию, в «скорую»? Нелепость и того, и другого очевидна. Он умер.

      Что, спрашивается, делать здесь милиции?

      – Уважаемая госпожа Смерть, вам придется последовать за нами. Вы подозреваетесь в совершении преднамеренного убийства.

      – Я не стану отвечать на вопросы, пока не позовут моего адвоката.

      Тут же и рыло адвоката вылезет… Известно, каков адвокат у Смерти.

      …Потом врачи – как приходили они всю жизнь из районной поликлиники (да и из ведомственной, от Оракула кормившейся, тоже):

      – Анальгин с амидопирином три раза в день после еды… и хорошенько пропотеть…

      Она посмотрела в раскрытую дверь кухни. А он остывает – там, в спальне.

      Залпом допила кофе, только сейчас поняв, что забыла положить сахар. Решительно отодвинула табуретку, чтобы не мешала, и водрузила себя на колени, лицом в сторону прокопченной вентиляционной решетки под потолком в углу кухни, где по достоверным данным компаса находился восток.

      Глубоко вздохнула. Итак…

      – Отче наш, который на небесах… Раз ты – наш отец, значит, мы все – братья и сестры, так, получается? Нет, это неправильно. Неправильно, потому что в сердце своем я чувствую иначе. Ведь ты заглядываешь иногда в мое сердце, Господи? Тогда ты знаешь, что я стала бы лицемерить, говоря: «отец наш». Я – Асенефа, ты помнишь меня? Мне дали имя египтянки, жены этого раздолбая Иосифа, который сны толковал. Удачно толковал, на чем и поднялся. Совсем как мой Белза. Он мертв. Вон, в комнате лежит, можешь полюбоваться. И скоро набегут все его бабы, не сомневаюсь. Завоют. Мои сестры, если уж ты – наш отец.

      Ну ладно, Манефа – она моя сестра. Моя настоящая сестра, кровная и единоутробная, и даже молочная – все разом. Я ее люблю. Он трахался с ней, когда она только-только приехала из Кадуя поступать в институт, молоденькая была, нежная. Лучше уж с ним, чем с этими козлами из ихнего института.

      Актерка тоже оказалась славной, к тому же он ее бросил. С Актеркой он трахался, когда я валялась в больнице после этого чертова аборта с этим чертовым воспалением. Ты не думай, Господи, я на тебя не в претензии, так мне и надо за то, что дитя извела.

      Да, еще есть Марта, немка белобрысая. Сестра ли она мне? Она в Тебя, Господи, можно сказать, и не верует, до того Тебе дела быть не должно, да и мне тоже. Ну, с Мартой он, естественно, трахался неоднократно. Не скажу, что меня это так уж раздражало. Трудяга Марта, этого не отнимешь. Вкалывать горазда. Пусть – будет мне сестра и Марта.

      Но вот Мария, эта сучка… Скажи на милость, почему я и ее должна считать своей сестрой? Только потому что Марию он трахал тоже?..

      Ах нет, я запуталась. Ты – наш Отец вовсе не потому, что он переспал со всеми моими подругами.

      Ты – наш Отец на небесах…

      Итак. Отче наш, иже еси на небесех…

      Тьфу! Да не сестра мне Мария!.. Не сестра!..

      Что есть праведник?

      Человек пьет водку. Он, несомненно, не праведен.

      Логично.

      Но бывает и наоборот: можно пить водку и все равно быть праведным. Сколь великолепно подобие Божье, даже когда оно и лыка не вяжет. И тогда получается, что любой человек есть праведник. Бесконечно восхищение мое перед праведностью этого жалкого, смертного существа.

      Можно не пить водку и быть праведным.

      И совсем уж несообразно: и водку не пить, и праведным не быть.

      Ладно.

      Что есть грех?..

      – Мария, Мария! Ты скоро? Вода нужна!

      – Иду, мама!

      Возит багром в неглубоком колодце. Ведро бьется о бетонные кольца, никак не хочет тонуть, никак не желает зачерпнуть воды.

      – Да Мария! Тебя за смертью посылать!

      Мать кричит из кухни. И чего ее, спрашивается, на выходные потащило на дачу, в такой-то мороз? Сидеть бы сейчас в городе, в теплом кресле, книжки читать. Зимой на даче так холодно. Только и радости, что у печки потереться, послушать, как дрова трещат, только и удовольствия, что перечитать по сотому разу подшивки старых журналов «Вокруг света» – еще отец выписывал. Мать все в растопку норовит пустить, а Мария не дает.

      – Ма-ша!

      Налегла посильнее на багор, кольцо по ведерной ручке скользнуло, с дужки соскользнуло, ведро водой захлебнулось, с багра соскочило, в колодце мелькнуло – и пропало.

      – Мам,