Невидимый город. Елена Первушина

давай, у меня огонь не вечный. – И Десси еще разок устрашающе махнула руками.

      – Ну смотри! Гм… Да что ж я помню-то? Так, вроде…

      – Говори, продувная душа!

      – «Пришел сон, из семи сел, – начал Дудочник, – пришла лень из семи деревень…» Э-э… А дальше, как дальше-то?

      Десси топнула ногой.

      – Сейчас повернусь, – сказала она тихо, – и тебе в рожу огнем. Сразу вспомнишь!

      И Дудочник снова заговорил:

      Пришел сон из семи сел.

      Пришла лень из семи деревень.

      Собирались лечь, да простыла печь.

      Окна смотрят на север.

      Сторожит у ручья скирда ничья,

      И большак развезло, хоть бери весло.

      Уронил подсолнух башку на стебель.

      То ли дождь идет, то ли дева ждет.

      Запрягай коней, да поедем к ней.

      Невелик труд бросить камень в пруд.

      Подопьем, на шелку постелим.

      Отчего молчишь и как сыч глядишь?

      Иль зубчат забор, как еловый бор,

      За которым стоит терем?

      Запрягай коня, да вези меня.

      Там не терем стоит, а сосновый скит.

      И цветет вокруг монастырский луг.

      Ни амбаров, ни изб, ни гумен.

      Не раздумал пока, запрягай гнедка.

      Всем хорош монастырь, да с лица – пустырь,

      И отец игумен, как есть, безумен[1].

      Платья замерли. Только их подолы чуть-чуть трепетали, словно поглаживали пленников. Дессино сияние тоже погасло.

      – Говори еще, – тихо попросила ведьма. – Все хорошо. Тут сильное колдовство. Говори.

      Дудочник потер лоб.

      – Я ж сто лет назад читал, – проговорил он виновато. – Что же там еще-то было? Разве, вот что:

      Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,

      хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,

      ночник, белье, шкафы, стекло, часы,

      ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.

      Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,

      среди бумаг, в столе, в готовой речи,

      в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле

      остывшего камина, в каждой вещи.

      В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,

      за зеркалом, в кровати, в спинке стула,

      опять в тазу, в распятьях, в простынях,

      в метле у входа, в туфлях. Все уснуло[2].

      Платья с легким шелестом опустились на пол. Лишь чуть заметный трепет юбок выдавал присутствие в них жизни. Шуба, тихонько хрюкнув, свернулась клубочком. Колеты, блио, плащи попадали вповалку друг на друга.

      – Говори еще, – потребовала Десси.

      Уснуло все. Окно. И снег в окне.

      Соседней крыши белый скат. Как скатерть

      ее конек. И весь квартал во сне,

      разрезанный оконной рамой насмерть.

      Уснули арки, стены, окна, всё.

      Булыжники, торцы, решетки, клумбы.

      Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо…

      Ограды, украшенья, цепи, тумбы.

      Уснули двери, кольца, ручки, крюк,

      замки, засовы, их ключи, запоры.

      Нигде

1

Иосиф Бродский. Песня. (Примеч. автора.)

2

Иосиф Бродский. Большая элегия Джону Донну. (Примеч. автора.)