Невидимый город. Елена Первушина

женщина окопалась. Так что нам нужен топор. И не из старого железа, а из новорожденной руды. Сможешь?

      – Смогу, – ответил кузнец. – Тут на болотах рудные гнезда попадаются иногда. Небогатые, правда, но на топор наберем.

      – Дальше, когда закаливать будешь, бросишь в воду три головки чертополоха.

      – У моей старухи еще макового семени немного припрятано. Пойдет?

      – Пойдет. Ну, еще топорище из рябины надо, но это и в Павинке сделать можно.

      – Да зачем? Скажу сыновьям, они все как надо вырежут. Дня через три можете за работой присылать. Платить чем будете?

      Карстен стащил один из своих перстней и положил на стол перед кузнецом. Тот усмехнулся:

      – Это вам в Павинке наговорили, будто я кровосос немыслимый? Не возьму. На что мне тут золото?

      Карстен покраснел, и Десси поспешно сказала:

      – Тогда придется расплачиваться, уже когда замок освободим. А не освободим – Павинка всем миром расплатится.

      Кузнец хмыкнул:

      – То-то им радости будет! Вы уж там смотрите, в замке-то, со всеми подряд не обнимайтесь. А то плакали мои деньги!

* * *

      Тем же вечером Десси спросила у Гнешки, отчего в Павинке не любят барсихинского кузнеца.

      – Так кровосос он и есть! – отозвалась повитуха. – Данату, сноху свою младшую, совсем загубил. С работой продыху не давал да и бивал частенько – даже когда на сносях была, жать в поле выгонял. Это в наклонку-то! Заморил девку, она только родила – и на второй день померла.

      – Крутенек, – согласилась Десси.

      – Это еще что! Ты слушай, что дальше было. Хок Лысый, кузнец-то, Данату на кладбище хоронить запретил – нечистой, мол, смертью померла. С отцом Данатиным едва до драки не дошло, но разве ж Хока со своего своротишь? А дальше еще хуже. Ребеночек-то тоже слабенький был. Только примечать стали: он днем все плачет, а по ночам успокаивается, вроде как чмокает даже. Ну, поставил Хок свечку под горшок, лег на лавку, будто спит, и стал ждать. В полночь дверь растворилась, только шагов не слышно ничьих. Потом чуть погодя зыбка заскрипела. Ну тут Хок горшок-то и поднял. Смотрит, а у зыбки мертвая Даната сидит, ребеночка грудью кормит да тетешкает. Другой бы прямо там на месте со страха бы и помер, а Хок схватил со стены кнут – и на невестку! Он ее, слышь-ко, и прежде тем кнутом охаживал, когда что не по нему было. Сказывают, до самой могилы он Данату кнутом гнал. А наутро после того гроб откопал да тремя железными обручами забил. С тех пор вроде тихо все стало.

      – А с ребеночком что? – спросила Радка.

      Она лущила горох, сидя у печки, но, разумеется, давно уже бросила работу и слушала, приоткрыв рот, Гнешкины рассказы.

      – Ребеночек живой остался, – ответила Гнешка. – Только не говорит до сих пор ничего да и в уме повредился. Ходит под себя. За ним сейчас Аниса смотрит – старшая Хокова сноха. У ней самой детей нет. Выкинула один раз, на следующее лето после того, как Данату схоронили, а потом два года не беременела. Правда, сейчас снова с животом ходит, но вряд ли и этого доносит. Откуда ж детям быть с таким-то свекром?

      – Ладно, хватит уже. –