Русский апокалипсис. Виктор Ерофеев

Она не знала, что в 1979 году, gone with the wind[9] в самиздат, я невольно политически убил своего отца (фрейдисты тут, наверное, оживятся).

      Однако хорошая новость: совесть есть. В России нужно жить долго, чтобы дожить до чего-нибудь. Но совесть спит непробудным сном. Негретос Гипнос – ее бог- командир. Ей что-то снится. Продолжение следует. Да и что такое Россия, как не сны совести?

      3

      Я давно уже разочаровался в писательском уме. Редкий писатель мне кажется умным. Лучшие русские писатели – Гоголь и Платонов – похоже, страдали идиотизмом. Толстого и Достоевского не заподозришь в философском уме. Чехов – агностик, запретивший, к счастью, себе много думать. Набоков тоже не больно умен. Пушкин со своим высказыванием о том, что поэзия должна быть глуповатой, прикоснулся к тайне. Из сегодняшних русских писателей, пожалуй, один только Битов запускает свой ум, как белку в колесо. Помню приятное удивление от ужина в компании Филиппа Рота в Коннектикуте. Бродский тоже произвел на меня впечатление умного человека, но в нем было, особенно под конец, слишком много литературного генеральства, несовместимого с настоящим умом. Короче, не густо, но есть с чем сравнить, мне повезло, я встретился в жизни с двумя замечательно умными людьми: Альфредом Шнитке и Алексеем Федоровичем Лосевым. Последний однажды сказал мне ночью в своем доме на старом Арбате, что в одномерном пространстве философ должен иметь двухмерный ум, в двухмерном – трехмерный. Лосев обладал четырехмерным умом.

      Творчество – не что иное, как напоминание о творении. Чтобы стать новым «напоминателем», надо удостоиться быть избранником, а чтобы понять, как происходит это избранничество, смысл которого до конца неясен, но, несомненно, соотнесен с противоборством энтропии, нужен как раз тот самый четырехмерный ум, который готов объять – с точки зрения здравого рассудка – необъятное. В литературе, как ни странно, необъятное состоит не из космических явлений, а из подробностей. Вот почему писатели в своих автобиографиях проваливались, описывая свое писательское становление. Им не хватало дополнительного измерения, они отделывались прозрениями и озарениями. Я хочу сделать почти невозможное.

      Мое первое письмо бабушке из Парижа, отправленное по дипломатической почте:

      Париж, 13 сентября 1955 года

      Дорогая бабушка, здравствуй!

      В Париже много машин, но совсем нет черной икры. Я очень скучаю о (sic! – В.Е.) тебе. У нас пока все хорошо. В понедельник папа купил мне чехословацкую теннисную ракетку. Сегодня мы с папой играли в теннис. У меня уже немного получается. Иногда занимаюсь уроками. Наша школа находится возле Булонского леса. У нас в классе мало учеников. Мою учительницу зовут Кирилла Васильевна.

      Как погода в Москве? В Париже было очень жарко, а теперь погода неважная. Правда, дождь идет очень редко. Напиши мне, пожалуйста, письмо.

      Целую тебя крепко-крепко.

      Твой внук Виктор

* * *

      Булонский лес – не лес. Елисейские Поля – не поля. В конце августа

9

Огненные бури (англ.).