Дневник Лисы. Мой 2008-й. Яна Белова

школы я поехала в больницу. Чихать я хотела на запреты неодаренных умом и сообразительностью людей. Мое присутствие способно спровоцировать стресс. Черта с два! Он был рад меня видеть. Отдельная история, как я пробивалась к нему в палату. Джеймс Бонд отдыхает. Сначала я позвонила, назвалась службой доставки кондитерских изделий, узнала в регистратуре № палаты, Лешка одолжил мне белый халат, один его преподаватель по физиологии как-то связан с этой больницей, толи диссертацию пишет, толи подрабатывает там, точно не знаю. Я прикинулась студенткой, которую послали найти этого Романа Анатольевича и отдать ему нечто конфиденциальное. Таких ухищрений не потребовалось, препятствий я на своем пути не встретила. Больница частная, посетители ходят, когда хотят, главное, чтобы пациенты возражений не высказывали.

      Пашка выглядит даже хуже, чем я ожидала: бледный, глаза ввалились, щеки ввалились, руки по локоть забинтованы. В палате он лежит один. Я разбудила его своим приходом, думала тихо посижу рядом, но, выгружая шоколадки и вафли, перевернула бутылку с минералкой. Он проснулся и вместо приветствий мы минут десять молча целовались.

      Отлегло. Это мой Пашка, живой, теплый, рядом. Так легче верить, что все в порядке и все плохое рано или поздно пройдет.

      – Скажешь, что я дурак? – усмехнулся, в конце концов, Паша, поднимаясь на подушках.

      – Сам знаешь, не хочу об этом, скажи лучше, когда тебя выпишут? – фыркнула я в ответ, устраиваясь удобнее на краешке его постели.

      Изголовье кровати приподнимается, при желании можно подлокотники поднять и сидеть, как в кресле, я таких еще не видела.

      – Уже могли выписать, чего-то тянут, буду лежать, пока швы не снимут, неделю еще то есть. Расскажи чего-нибудь…

      Я смотрела на него, чувствуя, что-то сломалось. Он говорил бодрым, веселым голосом, улыбался, а глаза оставались грустными. Он не раскаивается в содеянном, он жалеет, что ему помешали, хоть вслух об этом не скажет и повторять попытку не станет. У меня ощущение, что он забил. На проблемы, на себя, на жизнь… Хорошо бы я ошибалась.

      – Прости, что говорю об этом, но ты мне очень-очень-очень дорог. Не бросай меня одну, обещай, что не бросишь.

      – Обещаю, – он сжал в руке мою ладонь, – Для тебя все, что угодно, – он говорил искренне, я это чувствую, нет, я просто знаю.

      Больше ни о чем серьезном мы не говорили, я трещала о школьном мюзикле, заваленной контрольной по алгебре, стычках с Федоровой, повторных президентских выборах. Пашка быстро устает и ходит, в буквальном смысле держась за стены. Трудно на это смотреть и еще труднее сохранять невозмутимость, будто все так и надо. Ничего. Пройдет. Я собиралась пробыть у него час-полтора, а вместо этого просидела весь день. Врачи и медсестры, заходившие в палату, на меня косились, но ничего не говорили. Только одна красота попыталась напомнить мне о времени и нежелательности моего присутствия. Пашка ее послал, грубо и откровенно. Нас разогнала моя мама,